Загора. магазинчик Мохаммеда.
Хотелось купить амулет, но почему-то не здесь.
Тот серебряный амулет, нашелся в лавке Искандера.
Его нет на видео нигде.
да и большая часть видеозаписей, была удалена.
Из-за разных обстоятельств.
[url = [/url]
Уголок самовыражения
Уголок самовыражения
Последний раз редактировалось райбан Чт ноя 21, 2024 14:32, всего редактировалось 1 раз.
Уголок самовыражения
Загора. утренняя прогулка.
[url = [/url]
[url = [/url]
Уголок самовыражения
Дети подземелья.
Наверно когда-то был такой роман, с таким названием.
Но не суть, не главное.
Дети перемен, сериал, вышедший, буквально сейчас.
Про 90-е года, прошлого века, или столетия.
Получается мы все дети, я не спорю, ведь был тогда подростком, парнем, юношей.
Он ни хера не соображает в жизни.
Моя мечта была, вступить в группировку.
Которая крышевала весь наш город
Там телки, там красивая жизнь, там работа, за которую платят наличные деньги.
Так и получилось, в итоге.
Ничего сложного: приехать на тачке в киоск, пообщаться с барыгой, взять бабло, уехать в закат.
Красиво? Возможно.
Но на деле не так: грызня, подколы, подставы.
Постоянно проверки на «вшивость».
Твердил сам себе, лишь бы не замараться, лишь бы не замараться в текущих водах той красной реки.
Босс захотел, чтобы сделался «чистильщиком».
Работал с СВД по тихому.
Мне пришлось все бросить, срочно бежать оттуда, из родного города. Уйти, исчезнуть.
Иначе..
Иначе, я не знаю.
Да, теперь вот такие мы, — дети перемен.
Уже взрослые, но все равно Дети.
Взращенные тем временем.
Что про кино?
Пацаны реально играют.
Съемки, кастинг, сценарий, на уровне смотрибельности.
Да, и это тоже тонко подмечено, взаимоотношения в семье.
Нас было тоже три брата, одна мать, но разные отцы.
Вырастая, мы ненавидели друг друга.
Снова и снова, ведь у нас разные папы.
Значит, мировоззрение тоже.
Со всей ненавистью: дрались сами с собой, избивали без пощады. До крови, до синяков, до больницы, до всего тяжкого….
Соседи, родственники говорили нам с укором:
— Вы что творите?! Вы же братья.
Я только плевал им вслед, какие мы братья.
Одно название: Лешка, Сашка.
Прошло время, жизнь раскидала всех по разным углам.
По разным сторонам.
Наверно не справляюсь с этими отголосками, до этого времени. Никак.
Да и зачем, что было, то было.
Прошлого не вернуть.
Но все равно щемить сердце и душу.
Что как-то всё прожито неправильно.
Наверно когда-то был такой роман, с таким названием.
Но не суть, не главное.
Дети перемен, сериал, вышедший, буквально сейчас.
Про 90-е года, прошлого века, или столетия.
Получается мы все дети, я не спорю, ведь был тогда подростком, парнем, юношей.
Он ни хера не соображает в жизни.
Моя мечта была, вступить в группировку.
Которая крышевала весь наш город
Там телки, там красивая жизнь, там работа, за которую платят наличные деньги.
Так и получилось, в итоге.
Ничего сложного: приехать на тачке в киоск, пообщаться с барыгой, взять бабло, уехать в закат.
Красиво? Возможно.
Но на деле не так: грызня, подколы, подставы.
Постоянно проверки на «вшивость».
Твердил сам себе, лишь бы не замараться, лишь бы не замараться в текущих водах той красной реки.
Босс захотел, чтобы сделался «чистильщиком».
Работал с СВД по тихому.
Мне пришлось все бросить, срочно бежать оттуда, из родного города. Уйти, исчезнуть.
Иначе..
Иначе, я не знаю.
Да, теперь вот такие мы, — дети перемен.
Уже взрослые, но все равно Дети.
Взращенные тем временем.
Что про кино?
Пацаны реально играют.
Съемки, кастинг, сценарий, на уровне смотрибельности.
Да, и это тоже тонко подмечено, взаимоотношения в семье.
Нас было тоже три брата, одна мать, но разные отцы.
Вырастая, мы ненавидели друг друга.
Снова и снова, ведь у нас разные папы.
Значит, мировоззрение тоже.
Со всей ненавистью: дрались сами с собой, избивали без пощады. До крови, до синяков, до больницы, до всего тяжкого….
Соседи, родственники говорили нам с укором:
— Вы что творите?! Вы же братья.
Я только плевал им вслед, какие мы братья.
Одно название: Лешка, Сашка.
Прошло время, жизнь раскидала всех по разным углам.
По разным сторонам.
Наверно не справляюсь с этими отголосками, до этого времени. Никак.
Да и зачем, что было, то было.
Прошлого не вернуть.
Но все равно щемить сердце и душу.
Что как-то всё прожито неправильно.
Уголок самовыражения
Вышибло мою новую клавиатуру нахрен.
К чертям собачьим.
Не обрыв, не замыкание, не порты на компе.
Просто вышибло «клаву».
Наверно внутри что-то сгорело.
Видимо предупреждение жесткое.
Не зная от кого.
Конечно, у меня есть в запасе «клавы».
С которой пишу.
Обычно клавиатуры не ломаются в целом.
Не перегорают, как лампочки.
Мы все здесь собрались, вроде маги, или волшебники.
Может кто-то зашел случайно сюда.
И такое сотворил.
Не надо так делать больше.
Плиз….
К чертям собачьим.
Не обрыв, не замыкание, не порты на компе.
Просто вышибло «клаву».
Наверно внутри что-то сгорело.
Видимо предупреждение жесткое.
Не зная от кого.
Конечно, у меня есть в запасе «клавы».
С которой пишу.
Обычно клавиатуры не ломаются в целом.
Не перегорают, как лампочки.
Мы все здесь собрались, вроде маги, или волшебники.
Может кто-то зашел случайно сюда.
И такое сотворил.
Не надо так делать больше.
Плиз….
Уголок самовыражения
[/url =[/url]
Уголок самовыражения
Магрибские калдуны имеют магазины и все товары у них с сюрпризом про который они не скажут, жизнь может поменяться после приобретения и пользования этой вещью.
Уголок самовыражения
Strange story.
Простая история.
— Мне нужна наличка. Миллион долларов.
Проговорил он, целясь в затылок заложницы, обрезанным охотничьим ружьем.
— Дайте уйти отсюда живым! Никто не пострадает!
— Я гарантирую!
Оцепление с мигалками из ментов, Росгвардии, «СОБРа», построились мрачной цепью, окружая здание банка.
Я же своей рукой сердце твое прикрою.
Можешь лететь, и больше ничего не бояться.
Ведь ты мой брат.
Наверно наслушался песенок, подумал в вечную любовь
На самом деле не так, просто нет денег.
На дорогущую операцию по пересадке сердца.
Надо говорить дальше, чтобы меня слушали… чтобы никто.. чтобы никто….чтобы никто не стрелял.
Никто не пострадал.
Только о чем? Я не знаю.
Почему-то закончились слова, из словарного запаса.
На уме лишь одно, «отдайте деньги, плиз».
Может что-то тоже сыграть на прощание.
Устроить последний концерт на пианино.
Когда сыграет Рахманинов, свою последнюю пьесу.
Чтоб было с музыкой, громко, как на стадионе.
Визжат тормоза, бегут люди.
Все происходит будто во сне.
Только я никого не предам, не предам, не предам.
Ты меня слышишь?!
Бог, или кто там есть на небесах.
— Я не предам! Я больше не предам!!
Никого! И ни за что!
Корчиться, стоя на коленях, целовать нарисованные доски, вымаливая прощение.
У кого? И за какие грехи?
— Пригоните сюда журналистов. Всех! Я хочу дать интервью.
Юра.
Я его ни виню ни в чем.
В 90-ых мы оба оказались не у дел.
Юра записал последний альбом, уехал в Америку.
После в Германию.
Я же, занялся бизнесом: перекупка, скупка, перепродажа.
Это тогда называлось посредник.
Находишь товар, он продавец, звонишь ему.
У нас тогда, в квартире родителей был телефон, с возможностью соединяться по «межгороду».
Интернета не было, как и «айфонов».
Конечно, я платил за него абонентскую плату, и за все остальное.
Схема была абсолютно простой:
Берешь газеты, находишь продавца, — он кричит во весь голос, купите мой товар, допустим компрессоры.
Не имея понятия, о чем это, тут же читаю в объявление «куплю компрессоры».
Я же, беру трубку, набираю номер на кнопках.
(у нас уже был цифровой телефон, а не этот с крутящимся диском)
Так и так, по какой цене вы продаете компрессоры.
Так, так, ясно. Айн минуту.
И в тот же момент звоню тому покупателю, из газетного объявления.
— Здрасте. У меня есть компрессоры.
— Сколько?
— А сколько надо?
— Много!
— Тогда договоримся. Какая оплата у вас?
— Ну как. Налички нет, как у всех: бартером, или ваучерами; «нефтянка», «химией», или «банками»…
— Не знаю, надо подумать.
— Хули думать у меня два танкера с нефтью под завязку стоят.
— Дай компрессоры!!
Конечно, я до этого барыжил; ну десяток автоматов, ну десяток движков, ну десяток задвижек для «нефтянки».
Но это так, по мелочи.
Весь навар со сделок съедала жизнь, как и абонплата за телефон и начисления за разговоры с теми..
Иногда длинная цепочка состояла из десяти посредников.
А может из двадцати.
Я даже не знал, что они продают на самом деле: нефть, золото, уран, плутоний, медь, титан, или алюминий чистой пробы.
Каждый стоял на своем, требовал свою законную долю, от общего пирога, от продажи товара.
Подкрепляя свои требования стволами и воровским авторитетом.
И кусочек всем выделялся по справедливости, в зависимости от риска; 1%, 0,5%, или же 0,01%.
Биржи, форекс, сосали в трубочку, — ведь они занимались тем, что и мы, а именно искали партнеров как посредники, а не вкладывали инвестиции в бизнес, тупо обзванивая всех подряд.
К примеру, как всё происходило в высших кругах власти.
Особняк, с охраной, столовая размером в спортзал.
Раскладывалась на кухонном столе карта страны, это было сродни игре в «монополию»:
Распивался дорогой коньяк, сидели в креслах важные гости:
— А давай я сюда поезд направлю.
— А я сюда.
— А ты с чем? У меня эшелон с картошкой. Вот тебе как это бартером?
— А у меня, фура, с вагоном водки.
— Муртаза Губайдуллович, губу то не раскатывай.
— Но-но, у меня спирто-водочных заводов знаешь, сколько в регионе.
— Знаем-знаем, и ваш сынок-пидорок Урал в накладе не останется.
Мы вам поезд, и вы нам поезд.
— Айе, базар жог.
Муртаза Губайдуллович особенно любил, когда к нему заносят картофельные мешки, складывают в бункер, оборудованный под особняком.
С чем были наполнены мешки картофельные или мучные?
Картофелем? Или мукой? Или сахаром?
Бумажками, которые называются деньги.
Тугие пачки денег, в банковской обертке, или перевязанные резинкой: рубли, доллары, евро.
Куда он их дел?
В свое время вывел, или вывез эти мешки за границу, для материальной помощи Уралу.
На личном самолете.
Уралу не чтобы Уралу, а «уралу», сынок по имени такой пидорок, для комфортного обустройства в одной недружественной стране, там еще горы Альпы.
Аяз Шабутдинов, коуч и писатель, написавший книжку «как заработать миллион», тихо с нервами курит в углу, по сравнению с теми.
Я зассал в то время, мне стало немного страшно, заниматься такими вещами.
А я ведь молодой, мне ведь еще пожить охота.
Поэтому отключил телефон, на квартире.
А тогда в городе, поставили уличный узел связи.
Таксофоны, штук шесть.
Железные хромированные ящики, с кнопками.
Конечно с трубкой, с проводом, внутри трубки, вроде той, шланга из-под душа.
Они были сделаны платными под монету, но нашлись умельцы, местные хакеры, которые подсказали населению, как звонить бесплатно.
Конечно, еще можно упускать монетку стоимостью в «десять рублей», в тот монетоприемник.
(монета как в «десять копеек», или в «две копейки СССР», по размеру. Только серебряная.
По стоимости, как десять рублей сегодняшних.
Но если ты такой крутой, и мен.
То можно, наверное. Зачем скупиться…
Поэтому крутые мены, уже вовсю пользовались мобильной связью и пейджерами)
Набираешь с кнопок 111, потом ждешь длинный гудок, после нажимаешь искомый номер.
На стене дома, строительными дюбелями на пол-метра, чтобы не унесли, не вырвали с корнем, возле проспекта, таких таксофонов было навешено шесть.
И вот представьте себе очередь из людей: громадную, многоголосую…
Зачем они стоят? За дефицитом? За водкой? За продуктами?
Нет, они стоят, чтобы позвонить. Бесплатно.
Я тоже стоял, не один раз на дню.
Надо было звякнуть то одному, то другому.
Узнать новости, пообщаться: что, куда, зачем.
Как-то раз ошибся номером, попал не туда.
Но мне ответил девичий голосок.
Вскоре она станет моей девушкой, а потом уж все такое.
Просто номер запомнил, или записал на руке.
Так получилось.
Я Юру тогда подкалывал насчет тети.
— А сам то, что такой.
— Что такой.
— Женишься через телефон, песня будет такая.
— Да пошел ты. Через телефон. Ну ты ващее.
Я тогда в фантазиях не мог думать, что такое приключиться.
Однако, вот. Получите, и распишитесь.
Простая история.
— Мне нужна наличка. Миллион долларов.
Проговорил он, целясь в затылок заложницы, обрезанным охотничьим ружьем.
— Дайте уйти отсюда живым! Никто не пострадает!
— Я гарантирую!
Оцепление с мигалками из ментов, Росгвардии, «СОБРа», построились мрачной цепью, окружая здание банка.
Я же своей рукой сердце твое прикрою.
Можешь лететь, и больше ничего не бояться.
Ведь ты мой брат.
Наверно наслушался песенок, подумал в вечную любовь
На самом деле не так, просто нет денег.
На дорогущую операцию по пересадке сердца.
Надо говорить дальше, чтобы меня слушали… чтобы никто.. чтобы никто….чтобы никто не стрелял.
Никто не пострадал.
Только о чем? Я не знаю.
Почему-то закончились слова, из словарного запаса.
На уме лишь одно, «отдайте деньги, плиз».
Может что-то тоже сыграть на прощание.
Устроить последний концерт на пианино.
Когда сыграет Рахманинов, свою последнюю пьесу.
Чтоб было с музыкой, громко, как на стадионе.
Визжат тормоза, бегут люди.
Все происходит будто во сне.
Только я никого не предам, не предам, не предам.
Ты меня слышишь?!
Бог, или кто там есть на небесах.
— Я не предам! Я больше не предам!!
Никого! И ни за что!
Корчиться, стоя на коленях, целовать нарисованные доски, вымаливая прощение.
У кого? И за какие грехи?
— Пригоните сюда журналистов. Всех! Я хочу дать интервью.
Юра.
Я его ни виню ни в чем.
В 90-ых мы оба оказались не у дел.
Юра записал последний альбом, уехал в Америку.
После в Германию.
Я же, занялся бизнесом: перекупка, скупка, перепродажа.
Это тогда называлось посредник.
Находишь товар, он продавец, звонишь ему.
У нас тогда, в квартире родителей был телефон, с возможностью соединяться по «межгороду».
Интернета не было, как и «айфонов».
Конечно, я платил за него абонентскую плату, и за все остальное.
Схема была абсолютно простой:
Берешь газеты, находишь продавца, — он кричит во весь голос, купите мой товар, допустим компрессоры.
Не имея понятия, о чем это, тут же читаю в объявление «куплю компрессоры».
Я же, беру трубку, набираю номер на кнопках.
(у нас уже был цифровой телефон, а не этот с крутящимся диском)
Так и так, по какой цене вы продаете компрессоры.
Так, так, ясно. Айн минуту.
И в тот же момент звоню тому покупателю, из газетного объявления.
— Здрасте. У меня есть компрессоры.
— Сколько?
— А сколько надо?
— Много!
— Тогда договоримся. Какая оплата у вас?
— Ну как. Налички нет, как у всех: бартером, или ваучерами; «нефтянка», «химией», или «банками»…
— Не знаю, надо подумать.
— Хули думать у меня два танкера с нефтью под завязку стоят.
— Дай компрессоры!!
Конечно, я до этого барыжил; ну десяток автоматов, ну десяток движков, ну десяток задвижек для «нефтянки».
Но это так, по мелочи.
Весь навар со сделок съедала жизнь, как и абонплата за телефон и начисления за разговоры с теми..
Иногда длинная цепочка состояла из десяти посредников.
А может из двадцати.
Я даже не знал, что они продают на самом деле: нефть, золото, уран, плутоний, медь, титан, или алюминий чистой пробы.
Каждый стоял на своем, требовал свою законную долю, от общего пирога, от продажи товара.
Подкрепляя свои требования стволами и воровским авторитетом.
И кусочек всем выделялся по справедливости, в зависимости от риска; 1%, 0,5%, или же 0,01%.
Биржи, форекс, сосали в трубочку, — ведь они занимались тем, что и мы, а именно искали партнеров как посредники, а не вкладывали инвестиции в бизнес, тупо обзванивая всех подряд.
К примеру, как всё происходило в высших кругах власти.
Особняк, с охраной, столовая размером в спортзал.
Раскладывалась на кухонном столе карта страны, это было сродни игре в «монополию»:
Распивался дорогой коньяк, сидели в креслах важные гости:
— А давай я сюда поезд направлю.
— А я сюда.
— А ты с чем? У меня эшелон с картошкой. Вот тебе как это бартером?
— А у меня, фура, с вагоном водки.
— Муртаза Губайдуллович, губу то не раскатывай.
— Но-но, у меня спирто-водочных заводов знаешь, сколько в регионе.
— Знаем-знаем, и ваш сынок-пидорок Урал в накладе не останется.
Мы вам поезд, и вы нам поезд.
— Айе, базар жог.
Муртаза Губайдуллович особенно любил, когда к нему заносят картофельные мешки, складывают в бункер, оборудованный под особняком.
С чем были наполнены мешки картофельные или мучные?
Картофелем? Или мукой? Или сахаром?
Бумажками, которые называются деньги.
Тугие пачки денег, в банковской обертке, или перевязанные резинкой: рубли, доллары, евро.
Куда он их дел?
В свое время вывел, или вывез эти мешки за границу, для материальной помощи Уралу.
На личном самолете.
Уралу не чтобы Уралу, а «уралу», сынок по имени такой пидорок, для комфортного обустройства в одной недружественной стране, там еще горы Альпы.
Аяз Шабутдинов, коуч и писатель, написавший книжку «как заработать миллион», тихо с нервами курит в углу, по сравнению с теми.
Я зассал в то время, мне стало немного страшно, заниматься такими вещами.
А я ведь молодой, мне ведь еще пожить охота.
Поэтому отключил телефон, на квартире.
А тогда в городе, поставили уличный узел связи.
Таксофоны, штук шесть.
Железные хромированные ящики, с кнопками.
Конечно с трубкой, с проводом, внутри трубки, вроде той, шланга из-под душа.
Они были сделаны платными под монету, но нашлись умельцы, местные хакеры, которые подсказали населению, как звонить бесплатно.
Конечно, еще можно упускать монетку стоимостью в «десять рублей», в тот монетоприемник.
(монета как в «десять копеек», или в «две копейки СССР», по размеру. Только серебряная.
По стоимости, как десять рублей сегодняшних.
Но если ты такой крутой, и мен.
То можно, наверное. Зачем скупиться…
Поэтому крутые мены, уже вовсю пользовались мобильной связью и пейджерами)
Набираешь с кнопок 111, потом ждешь длинный гудок, после нажимаешь искомый номер.
На стене дома, строительными дюбелями на пол-метра, чтобы не унесли, не вырвали с корнем, возле проспекта, таких таксофонов было навешено шесть.
И вот представьте себе очередь из людей: громадную, многоголосую…
Зачем они стоят? За дефицитом? За водкой? За продуктами?
Нет, они стоят, чтобы позвонить. Бесплатно.
Я тоже стоял, не один раз на дню.
Надо было звякнуть то одному, то другому.
Узнать новости, пообщаться: что, куда, зачем.
Как-то раз ошибся номером, попал не туда.
Но мне ответил девичий голосок.
Вскоре она станет моей девушкой, а потом уж все такое.
Просто номер запомнил, или записал на руке.
Так получилось.
Я Юру тогда подкалывал насчет тети.
— А сам то, что такой.
— Что такой.
— Женишься через телефон, песня будет такая.
— Да пошел ты. Через телефон. Ну ты ващее.
Я тогда в фантазиях не мог думать, что такое приключиться.
Однако, вот. Получите, и распишитесь.
Уголок самовыражения
Я не верю в любовь
Больше ни в что не верю.
Земля вращается по кругу, бушуют вьюги
Но радость будет продолжаться пока люди любят
За руки держатся, тепло глядят в глаза друг другу
Обещают больше не теряться: люди любят
И мир жестокий будет полон сломанных судеб
Но в равновесие приходит всё, ведь люди любят
Здесь и тебя забудут и меня забудут
Но будет смысл жить ведь люди любят
Их веками гнобят голодоморами, концлагерями
В даль идут-шагают люди на убой с глазами лани
Умирают молча под дождём.
Гонимые псами.
В углах газовых камер, прижимая свёртки с малышами
Люди убили Мейерхольда и Христа распяли сами
Совесть так же продадут за горсть с серебряками
Опять меня убьют в Уганде, меня убьют в Афганистане
На одного Ганди новый Пол Пот и Сталин
И лучше мы не стали, так же едим друг друга
Словно память нам стирает в ноль снова и снова вьюга
Род человеческий жестокий, людоедский
Насквозь полный страстей, даже не стоящих слезинки детской
И я неплохое говно, людям принёс страданий
Но в глазах сына моего лучшее из созданий
И кто вообще расстроится, если земля себя погубит?
Есть нам индульгенция единственная: люди любят
Люди любят, люди любят, люди любят, люди любят
В мире жестоком безучастном люди любят
Здесь что-то не напрасно, если люди любят
Земля вращается по кругу и бушуют вьюги
Но радость будет продолжаться пока люди любят
За руки держатся, тепло глядят в глаза друг другу
Обещают больше не теряться: люди любят
И мир жестокий будет полон сломанных судеб
Но в равновесие приходит всё, ведь люди любят
Здесь и тебя забудут и меня забудут
Но будет смысл жить, ведь люди любят
Люди любят. Бред. Что за голимая затея?!
Но с мыслями о близких и на дне делается светлее
Вспоминаем сердцу милых, когда очень плохо
Не сломаться чтобы, заполняем мнимой теплотой пустоты
В мире холодном, окостеневшем, оголтелом
Тлеют светом путеводным огоньки в тумане белом
Как будто маячки, как маркеры во мраке
Сердца горят в пепле Помпеев, в развалинах в Ираке
Через войну, в аду, в блокадном Ленинграде
Люди выживают встречи с самыми родными ради
Отвергая странным необычным редким сбоем
Всем нам жестокие вердикты учебников историй
Нас из набора просто клеток превращает в Бога
Способность жизнь свою легко отдать ради другого
Как Януш Корчак без раздумий за учениками
Как щенок ручной за вас на смерть идёт в бою с волками
Даже в укладе зверских видов сдвиг подкупает
Внезапным подвигом добра война против правил
И нам ответ на то, на что вообще судьбу потратил
Любил кого-то или нет, как общий знаменатель
Вдруг мы что-то больше мяса и скелета?
Неожиданно, не правда ли.
Вдруг есть способ оправдать одну огромную планету
Вдруг нам ещё рано всем эмигрировать отсюда
Пока есть повод шаткий — загадка-мантра: люди любят
В мире жестоком безучастном люди любят
Всё ради девочки той спилберговской в платье красном
Земля вращается по кругу, бушуют вьюги
Но радость будет продолжатся вечность
За руки держатся, тепло глядят в глаза друг другу
Обещают больше не теряться: люди любят
И мир жестокий будет полон сломанных судеб
Но в равновесие приходит всё, ведь люди любят
Здесь и тебя забудут и меня забудут
Но будет смысл жить ведь люди любят
Я буду верить в завтра, если люди любят
Здесь что-то не напрасно, если люди любят
В мире жестоком безучастном люди любят
Всё ради девочки той в платье красном
Из кино.
Больше ни в что не верю.
Земля вращается по кругу, бушуют вьюги
Но радость будет продолжаться пока люди любят
За руки держатся, тепло глядят в глаза друг другу
Обещают больше не теряться: люди любят
И мир жестокий будет полон сломанных судеб
Но в равновесие приходит всё, ведь люди любят
Здесь и тебя забудут и меня забудут
Но будет смысл жить ведь люди любят
Их веками гнобят голодоморами, концлагерями
В даль идут-шагают люди на убой с глазами лани
Умирают молча под дождём.
Гонимые псами.
В углах газовых камер, прижимая свёртки с малышами
Люди убили Мейерхольда и Христа распяли сами
Совесть так же продадут за горсть с серебряками
Опять меня убьют в Уганде, меня убьют в Афганистане
На одного Ганди новый Пол Пот и Сталин
И лучше мы не стали, так же едим друг друга
Словно память нам стирает в ноль снова и снова вьюга
Род человеческий жестокий, людоедский
Насквозь полный страстей, даже не стоящих слезинки детской
И я неплохое говно, людям принёс страданий
Но в глазах сына моего лучшее из созданий
И кто вообще расстроится, если земля себя погубит?
Есть нам индульгенция единственная: люди любят
Люди любят, люди любят, люди любят, люди любят
В мире жестоком безучастном люди любят
Здесь что-то не напрасно, если люди любят
Земля вращается по кругу и бушуют вьюги
Но радость будет продолжаться пока люди любят
За руки держатся, тепло глядят в глаза друг другу
Обещают больше не теряться: люди любят
И мир жестокий будет полон сломанных судеб
Но в равновесие приходит всё, ведь люди любят
Здесь и тебя забудут и меня забудут
Но будет смысл жить, ведь люди любят
Люди любят. Бред. Что за голимая затея?!
Но с мыслями о близких и на дне делается светлее
Вспоминаем сердцу милых, когда очень плохо
Не сломаться чтобы, заполняем мнимой теплотой пустоты
В мире холодном, окостеневшем, оголтелом
Тлеют светом путеводным огоньки в тумане белом
Как будто маячки, как маркеры во мраке
Сердца горят в пепле Помпеев, в развалинах в Ираке
Через войну, в аду, в блокадном Ленинграде
Люди выживают встречи с самыми родными ради
Отвергая странным необычным редким сбоем
Всем нам жестокие вердикты учебников историй
Нас из набора просто клеток превращает в Бога
Способность жизнь свою легко отдать ради другого
Как Януш Корчак без раздумий за учениками
Как щенок ручной за вас на смерть идёт в бою с волками
Даже в укладе зверских видов сдвиг подкупает
Внезапным подвигом добра война против правил
И нам ответ на то, на что вообще судьбу потратил
Любил кого-то или нет, как общий знаменатель
Вдруг мы что-то больше мяса и скелета?
Неожиданно, не правда ли.
Вдруг есть способ оправдать одну огромную планету
Вдруг нам ещё рано всем эмигрировать отсюда
Пока есть повод шаткий — загадка-мантра: люди любят
В мире жестоком безучастном люди любят
Всё ради девочки той спилберговской в платье красном
Земля вращается по кругу, бушуют вьюги
Но радость будет продолжатся вечность
За руки держатся, тепло глядят в глаза друг другу
Обещают больше не теряться: люди любят
И мир жестокий будет полон сломанных судеб
Но в равновесие приходит всё, ведь люди любят
Здесь и тебя забудут и меня забудут
Но будет смысл жить ведь люди любят
Я буду верить в завтра, если люди любят
Здесь что-то не напрасно, если люди любят
В мире жестоком безучастном люди любят
Всё ради девочки той в платье красном
Из кино.
Уголок самовыражения
Отслеживают через девайсы, скинь короткий поводок, избавься от костылей,поменялось время,требования, приоритеты стороны, сома должна принадлежать себе и никому больше.Вышибло мою новую клавиатуру
Уголок самовыражения
Старый холодильник, почти двухметрового роста, стоящий в холостяцкой комнате, бренчал и бренчал на тоненьких трубках, подведенных к оловянному компрессору.
Он как музыкант, стреляный, но будто сгоряча выгнанный из популярного джаз-бенда на улицу, из-за пустяковой ссоры, вечно игравший свою фальшивую партию на тромбоне из-за пары нот, но сполна поживший свою холодильную жизнь.
От срока, до срока.
Так указано в гарантийном талоне, выданном каким-то нервным перекупщиком.
У него еще косили глаза, поэтому он смотрел на меня, то ли вкривь, то сквозь.
Прошло семь лет, и выкидывай.
Без гарантий, без ремонта, без ничего.
В путь на свалку.
Перегорели неоновые лампочки, не работают индикаторы, засорился канал, замерзли поддоны, но не беда.
Прошло уже два, или три срока, холодильник отмотал как настоящий сиделец в тюрьме, настал четвертый, а он будто новый, и не хочет на волю.
Старый конь борозды не портит, так говорит он, старческим потрескиванием трубок, шлангов, и бог знает чем еще.
Не хочет туда, там без возврата, и я его, слишком хорошо понимаю.
Холодильник мне как настоящий брат, живи, и будь живым, наверно тоже так прописано в том гарантийном талоне, это мой последний товарищ, когда он охлаждает слишком теплое пиво, словно оно грелось под боком у пышной продавщицы, взятое в местном маркете.
Иногда он мурчал, как кот, исчезнувший из моей жизни.
Время от времени громоподобно взрыкивал, будто бывшая жена, которая вот-вот даст мне заслуженную нахлобучку за пьянство, и за непутёвую жизнь.
Хотя он, или оно, почти всегда молчало: сурово и бесповоротно.
Когда открываю дверцу, оттуда смотрят на меня всевидящие глаза. С укором.
Я смирился с этими выкрутасами, от бездушной железяки, ведь ничего против, не попишешь.
Холодное пиво всегда в тему, как замороженные пельмени.
Тут в дверь постучали. Аккуратно.
Шифрованным стуком: так, так-то, так.
Гостей не ждал никаких.
Наверно это бывает, когда недоверчиво распахиваю дверь перед стучавшимися пришельцами.
Они разные: то ли из банка, раздающие рекламные листовки, то ли из жилищной конторы, проверяющие дымоход, или домовую вентиляцию.
Наверно чтобы я, или кто нибудь другой из жильцов, ненароком не задохнулся от нехватки воздуха.
В общем разные.
— О, ты дома?
Поэтому для меня это было неожиданностью.
Сродни тому, как ребенок наделает в пеленки.
Или в памперсы, бог их разберет.
Я открыл дверь.
За порогом стоял он.
Мой демон, или разные демоны в его лице
Денни, Денни…
— Можно зайти?
Он улыбался, стоя там, за дверью.
— Заходи. Только обувь, сними. Недавно полы помыли.
— Я не гордый. Сниму. А не будет проблем, как в тот раз?...
(в тот раз, это было лет двадцать назад, он также зашел, разулся, а потом, потом..
Потом ничего не помнил, только поутру обнаружил, что исчезли мои туфли из гардероба.
Они были очень дорогие, из натуральной кожи.
Я облазил все притоны, состоящие из нарков и бродяг.
Под вечер мы, наконец, встретились: опухшие, озлобленные.
Оказывается, он немного перепутал мои туфли, со своими.
Мои туфли ему чуть были не по размеру.
Как его туфли, мне на ногу.
Просто они были так похожи, да и так, когда становится всё пофигу, хрен разберешь.
Мы здорово посмеялись, когда разобрались в ситуации.
Но это только один случай.
Сколько еще было.. потом, таких…
— А давай к шлюхам?
— К таким, самым, отъявленным.
— Дорогим?
— Нет! но чтобы всё было по любви!
Мы были слишком молоды и разгорячены, чтобы сомневаться в наших поспешных поступках изощренной молодости.
В карманах ни гроша, но мы были воплощением самой неподдельной невинности и грешности во плоти.
Недоставало только маленькой искры, чтобы усомниться в этом. Стояла глухая летняя ночь.
— Мы поедим на такси.
— Куда?
— К Санни. Он нам даст денег. Много денег. Хватит на всё!
Я согласился, что поделать, он главный в наших делах.
Баламут, барагуз, заводила, все такое.
Потом мы ехали на пойманном такси, куда-то, через весь город. Тачка дребезжала старыми колесами на рытвинах, играла музыка по радио, пасмурный таксист крутил рулем на скользких поворотах.
Я сидел на переднем сиденье.
Тоже такой, неразговорчивый, даже ремень не пристегнул.
Мне хотелось пристегнуть «кое-что», одной соблазнительной кобылке.
Неважно какая она будет: хромая, толстая, может староватая, может с париком, или без. Да без разницы.
Зато Денни не уставая, болтал, молотил языком, всякую ерунду, будто желал уговорить таксиста лечь с ним в постель.
Он нагнулся, придвинулся лицом к уху водителя и кричал, кричал, как заведенный;
— Да!
— Да!
— Да!
— Это! Этого!!. Мне этого не хватает!...
Кричал он будто помешенный, во весь голос.
Хотя, на самом деле он таким и являлся.
Чего ему не хватало, тоже было непонятно.
Но я, понемногу догадывался.
— Жми на сандалии!..
— Поддай газку!
— Включи музон погромче!
И все в таком духе.
— А дай-ка я сам сяду за руль! Да ты подвинься малость.
Не укушу!
Но таксист воспротивился наотрез, пересаживаться назад, и давать руль какому-то придурку.
— А у тебя, мил парень, есть права?
Задал он простой вопрос.
— Нету. Лишили.
— А если на дороге копы?!
Тут приятель и тот же парень, с огорчением осекся, переставая донимать насчет чутка порулить рулем.
Таксист оказался бывалым, поэтому сразу просек фишку, что мы, оба два, пассажира, — отпетые дебилы.
Умалишенные, или сумасшедшие, в общем сбрендившие на всю голову, на почве рок-поп-музыки, наркотиков, алкоголя, и молоденьких телок.
Конечно, он это узнал не сразу: пару минут Денни просто прикидывался порядочным человеком.
А потом ему надоело, хоп, раз, и он стал самим собой в один момент.
Без башни, энергичный, деятельный, готовый всё сломать, сокрушить любые препятствия на своем нечаянном пути.
Но в другую злосчастную пору у него будто садились досуха батарейки:
Поза, взгляд, выражение лица, выдавало полнейшую обреченность, отстраненность от реальности, от мира, и дикую усталость.
Он тупо молчал и молчал, закрываясь как черепаха в своем непробиваемом панцире, не на что не реагируя.
Даже на меня, с предложениями: покурить классной травки, выпить пару виски, подраться с приблудившимися пидарасами с другого квартала, или трахнуть по-быстрому в рот зеленоглазую шатенку с короткими волосами в сортире пивного бара.
Полностью погруженный в себя, в какие-то бредовые идеи, или мыслительные процессы, которые творились в его бедовой головушке.
В те моменты он походил на большого ребенка, его всего пронизывало детскость и святость.
Да, именно так.
Будто он точно святой Иенуарий.
Кто он такой, я не знал, но где-то, вроде, слышал про такого старца из библий, или евангелий.
Он еще чудеса умел сотворять.
На голову приятеля исходило благословенное сияние, точно окружной нимб, невесомо светящийся над ним.
Я это четко ощущал, поэтому потихоньку завидовал.
При всем желании, у меня бы так ничего не вышло.
Даже если бы сильно старался, или притворялся.
Если бы я смог притворяться таким праведным.
Хотя были многие вопросы про это: как же так, ведь он великий грешник. Своего рода.
Или что, ему прощается?
Даже без отпущения многочисленных грехов на исповеди?
Не трахай родственниц, не еби малолеток, не воруй, не укради, не обмани, прочее, прочее.
Но Денни умел так преподнести всем невольным слушателям все эти проделанные грешки, о которых он трещал на всех углах, будто это охеренные подвиги.
Ну не подвиги, а так, нормальные делишки.
Словно сходить в туалет, или выпить стакан воды, с какими-то невообразимыми условиями.
От святейшего медитативного состояния проходило минут десять, полчаса, час, ну или три отдыха, или перезарядки, и Денни превращался в безумного демона способного на поступки, которые любой человек в здравом уме и даже помыслить не сможет.
Он в свое время отлежал в местной психбольничке, там его накачали уколами, таблетками, потом получил кучу справок, и вот такой он, вышел оттуда.
К Санни мы приехали, кое-как, на адрес.
Наверно таксист весь изматерился у себя в душе, отпуская нерадивые выражения на двух идиотов.
Но Денни был еще на заряженных батарейках:
Покуда мы ехали, он выкурил дерьмовый косячок, с половину мизинца, добытый откуда-то из необъятных карманов его штанов спущенных до трусов, выдувая сладковатый дымок в приоткрытое стекло.
Долго долбились в дверь, такси ждало рядом, наших денег за проезд, возле подъезда.
Зря чтоли он ехал сюда? За бесплатно.
К тому же Денни заказал не отходя от кассы второй маршрут, то есть вторую поездку.
— Блядь! Это вы, ублюдки?! Охренеть!!
Так нас встретил Санни, он вышел наружу, обозревая наши фигуры, стоящее такси с горящими фарами, и насупленного таксиста.
— Есть травка?
Тут же у него справился Денни, поддергивая спортивные штаны, сползающие вниз.
******
А я все спрашивал и спрашивал
Он как музыкант, стреляный, но будто сгоряча выгнанный из популярного джаз-бенда на улицу, из-за пустяковой ссоры, вечно игравший свою фальшивую партию на тромбоне из-за пары нот, но сполна поживший свою холодильную жизнь.
От срока, до срока.
Так указано в гарантийном талоне, выданном каким-то нервным перекупщиком.
У него еще косили глаза, поэтому он смотрел на меня, то ли вкривь, то сквозь.
Прошло семь лет, и выкидывай.
Без гарантий, без ремонта, без ничего.
В путь на свалку.
Перегорели неоновые лампочки, не работают индикаторы, засорился канал, замерзли поддоны, но не беда.
Прошло уже два, или три срока, холодильник отмотал как настоящий сиделец в тюрьме, настал четвертый, а он будто новый, и не хочет на волю.
Старый конь борозды не портит, так говорит он, старческим потрескиванием трубок, шлангов, и бог знает чем еще.
Не хочет туда, там без возврата, и я его, слишком хорошо понимаю.
Холодильник мне как настоящий брат, живи, и будь живым, наверно тоже так прописано в том гарантийном талоне, это мой последний товарищ, когда он охлаждает слишком теплое пиво, словно оно грелось под боком у пышной продавщицы, взятое в местном маркете.
Иногда он мурчал, как кот, исчезнувший из моей жизни.
Время от времени громоподобно взрыкивал, будто бывшая жена, которая вот-вот даст мне заслуженную нахлобучку за пьянство, и за непутёвую жизнь.
Хотя он, или оно, почти всегда молчало: сурово и бесповоротно.
Когда открываю дверцу, оттуда смотрят на меня всевидящие глаза. С укором.
Я смирился с этими выкрутасами, от бездушной железяки, ведь ничего против, не попишешь.
Холодное пиво всегда в тему, как замороженные пельмени.
Тут в дверь постучали. Аккуратно.
Шифрованным стуком: так, так-то, так.
Гостей не ждал никаких.
Наверно это бывает, когда недоверчиво распахиваю дверь перед стучавшимися пришельцами.
Они разные: то ли из банка, раздающие рекламные листовки, то ли из жилищной конторы, проверяющие дымоход, или домовую вентиляцию.
Наверно чтобы я, или кто нибудь другой из жильцов, ненароком не задохнулся от нехватки воздуха.
В общем разные.
— О, ты дома?
Поэтому для меня это было неожиданностью.
Сродни тому, как ребенок наделает в пеленки.
Или в памперсы, бог их разберет.
Я открыл дверь.
За порогом стоял он.
Мой демон, или разные демоны в его лице
Денни, Денни…
— Можно зайти?
Он улыбался, стоя там, за дверью.
— Заходи. Только обувь, сними. Недавно полы помыли.
— Я не гордый. Сниму. А не будет проблем, как в тот раз?...
(в тот раз, это было лет двадцать назад, он также зашел, разулся, а потом, потом..
Потом ничего не помнил, только поутру обнаружил, что исчезли мои туфли из гардероба.
Они были очень дорогие, из натуральной кожи.
Я облазил все притоны, состоящие из нарков и бродяг.
Под вечер мы, наконец, встретились: опухшие, озлобленные.
Оказывается, он немного перепутал мои туфли, со своими.
Мои туфли ему чуть были не по размеру.
Как его туфли, мне на ногу.
Просто они были так похожи, да и так, когда становится всё пофигу, хрен разберешь.
Мы здорово посмеялись, когда разобрались в ситуации.
Но это только один случай.
Сколько еще было.. потом, таких…
— А давай к шлюхам?
— К таким, самым, отъявленным.
— Дорогим?
— Нет! но чтобы всё было по любви!
Мы были слишком молоды и разгорячены, чтобы сомневаться в наших поспешных поступках изощренной молодости.
В карманах ни гроша, но мы были воплощением самой неподдельной невинности и грешности во плоти.
Недоставало только маленькой искры, чтобы усомниться в этом. Стояла глухая летняя ночь.
— Мы поедим на такси.
— Куда?
— К Санни. Он нам даст денег. Много денег. Хватит на всё!
Я согласился, что поделать, он главный в наших делах.
Баламут, барагуз, заводила, все такое.
Потом мы ехали на пойманном такси, куда-то, через весь город. Тачка дребезжала старыми колесами на рытвинах, играла музыка по радио, пасмурный таксист крутил рулем на скользких поворотах.
Я сидел на переднем сиденье.
Тоже такой, неразговорчивый, даже ремень не пристегнул.
Мне хотелось пристегнуть «кое-что», одной соблазнительной кобылке.
Неважно какая она будет: хромая, толстая, может староватая, может с париком, или без. Да без разницы.
Зато Денни не уставая, болтал, молотил языком, всякую ерунду, будто желал уговорить таксиста лечь с ним в постель.
Он нагнулся, придвинулся лицом к уху водителя и кричал, кричал, как заведенный;
— Да!
— Да!
— Да!
— Это! Этого!!. Мне этого не хватает!...
Кричал он будто помешенный, во весь голос.
Хотя, на самом деле он таким и являлся.
Чего ему не хватало, тоже было непонятно.
Но я, понемногу догадывался.
— Жми на сандалии!..
— Поддай газку!
— Включи музон погромче!
И все в таком духе.
— А дай-ка я сам сяду за руль! Да ты подвинься малость.
Не укушу!
Но таксист воспротивился наотрез, пересаживаться назад, и давать руль какому-то придурку.
— А у тебя, мил парень, есть права?
Задал он простой вопрос.
— Нету. Лишили.
— А если на дороге копы?!
Тут приятель и тот же парень, с огорчением осекся, переставая донимать насчет чутка порулить рулем.
Таксист оказался бывалым, поэтому сразу просек фишку, что мы, оба два, пассажира, — отпетые дебилы.
Умалишенные, или сумасшедшие, в общем сбрендившие на всю голову, на почве рок-поп-музыки, наркотиков, алкоголя, и молоденьких телок.
Конечно, он это узнал не сразу: пару минут Денни просто прикидывался порядочным человеком.
А потом ему надоело, хоп, раз, и он стал самим собой в один момент.
Без башни, энергичный, деятельный, готовый всё сломать, сокрушить любые препятствия на своем нечаянном пути.
Но в другую злосчастную пору у него будто садились досуха батарейки:
Поза, взгляд, выражение лица, выдавало полнейшую обреченность, отстраненность от реальности, от мира, и дикую усталость.
Он тупо молчал и молчал, закрываясь как черепаха в своем непробиваемом панцире, не на что не реагируя.
Даже на меня, с предложениями: покурить классной травки, выпить пару виски, подраться с приблудившимися пидарасами с другого квартала, или трахнуть по-быстрому в рот зеленоглазую шатенку с короткими волосами в сортире пивного бара.
Полностью погруженный в себя, в какие-то бредовые идеи, или мыслительные процессы, которые творились в его бедовой головушке.
В те моменты он походил на большого ребенка, его всего пронизывало детскость и святость.
Да, именно так.
Будто он точно святой Иенуарий.
Кто он такой, я не знал, но где-то, вроде, слышал про такого старца из библий, или евангелий.
Он еще чудеса умел сотворять.
На голову приятеля исходило благословенное сияние, точно окружной нимб, невесомо светящийся над ним.
Я это четко ощущал, поэтому потихоньку завидовал.
При всем желании, у меня бы так ничего не вышло.
Даже если бы сильно старался, или притворялся.
Если бы я смог притворяться таким праведным.
Хотя были многие вопросы про это: как же так, ведь он великий грешник. Своего рода.
Или что, ему прощается?
Даже без отпущения многочисленных грехов на исповеди?
Не трахай родственниц, не еби малолеток, не воруй, не укради, не обмани, прочее, прочее.
Но Денни умел так преподнести всем невольным слушателям все эти проделанные грешки, о которых он трещал на всех углах, будто это охеренные подвиги.
Ну не подвиги, а так, нормальные делишки.
Словно сходить в туалет, или выпить стакан воды, с какими-то невообразимыми условиями.
От святейшего медитативного состояния проходило минут десять, полчаса, час, ну или три отдыха, или перезарядки, и Денни превращался в безумного демона способного на поступки, которые любой человек в здравом уме и даже помыслить не сможет.
Он в свое время отлежал в местной психбольничке, там его накачали уколами, таблетками, потом получил кучу справок, и вот такой он, вышел оттуда.
К Санни мы приехали, кое-как, на адрес.
Наверно таксист весь изматерился у себя в душе, отпуская нерадивые выражения на двух идиотов.
Но Денни был еще на заряженных батарейках:
Покуда мы ехали, он выкурил дерьмовый косячок, с половину мизинца, добытый откуда-то из необъятных карманов его штанов спущенных до трусов, выдувая сладковатый дымок в приоткрытое стекло.
Долго долбились в дверь, такси ждало рядом, наших денег за проезд, возле подъезда.
Зря чтоли он ехал сюда? За бесплатно.
К тому же Денни заказал не отходя от кассы второй маршрут, то есть вторую поездку.
— Блядь! Это вы, ублюдки?! Охренеть!!
Так нас встретил Санни, он вышел наружу, обозревая наши фигуры, стоящее такси с горящими фарами, и насупленного таксиста.
— Есть травка?
Тут же у него справился Денни, поддергивая спортивные штаны, сползающие вниз.
******
А я все спрашивал и спрашивал
Уголок самовыражения
Сома...
//Я слышал что был некогда в Индии благотворный и не образующий привычки наркотик.
Он назывался сома и изображался в виде прекрасного голубого прилива. Если сома и существовала то был там обязательно и Сбытчик разливавший ее по пузырькам и монополизировавший ее и продававший ее и превративший ее в обычный стародавний МУСОР.
Мусор – идеальный продукт… предельный товар. Не нужны никакие торговые переговоры.
Клиент приползет даже по канализационной трубе и будет умолять продать…. Торговец мусором не продает свой продукт потребителю, он продает потребителя своему продукту. Он не приукрашивает и не упрощает товар. Он принижает и упрощает клиента. Он платит мусором своим сотрудникам.//
"голый завтрак" .
У. Берроуз.
//Я слышал что был некогда в Индии благотворный и не образующий привычки наркотик.
Он назывался сома и изображался в виде прекрасного голубого прилива. Если сома и существовала то был там обязательно и Сбытчик разливавший ее по пузырькам и монополизировавший ее и продававший ее и превративший ее в обычный стародавний МУСОР.
Мусор – идеальный продукт… предельный товар. Не нужны никакие торговые переговоры.
Клиент приползет даже по канализационной трубе и будет умолять продать…. Торговец мусором не продает свой продукт потребителю, он продает потребителя своему продукту. Он не приукрашивает и не упрощает товар. Он принижает и упрощает клиента. Он платит мусором своим сотрудникам.//
"голый завтрак" .
У. Берроуз.
Уголок самовыражения
Саматика, сома, там что то связано с телом если с латыни, изначально хотел написать про ману, но не успел исправить.
Уголок самовыражения
5 ноября.
Чен, лежащий на песке, был очень плох, на лбу испарина, из рта выходило редкое дыхание. Обезвоживание, что тут еще сделаешь. У нас тут один диагноз на всех.
Наверно он не сможет больше подняться.
Тогда нам придется тащить его на себе.
Или уже нет.
Он отдал богу душу…
Не было эмоций, не было слез.
Наши измочаленные жарой лица и волосы покрыты песком, наверно поэтому мы выглядели совершенно седыми, кроме бербера, который никогда не снимал чалму.
Хотя он один раз снял, чтобы вытрясти песок.
Его голова была обрита налысо, поэтому трудно судить, какого цвета у него волосы.
Я уже выбросил лишние вещи: видеокамеру, телефон, аккумуляторы.
Выбросил всё, что мешает.
Оставляя лишь тетрадь с авторучкой.
Но они немного весят, совсем чуть-чуть.
Проверял, взвешивая их на руках, словно на неразличимых весах, решая выбросить или не выбросить.
Наверно в любом случае должен умереть, освобождая личное место в мире, для других, более здоровых, умных, развитых, а может цивилизованных, возможно интеллектуальных, но точно не для таких долбодятлов, как я.
Ведь мир принадлежит исключительно избранным.
Что мне остается делать: отринуть всё, продать дом, продать имущество, продать душу, пойти по миру, начинать сначала, когда на это уже нет времени, ни желания.
Жизнь несправедливая штука, если ты живешь как праведник, то тебе предстоят великие испытания в наши беспокойные времена.
Это также неизбежно, как падение на пол крутящегося обруча с тонкой талии, тренирующийся гимнастки.
Ведь она же когда нибудь да устанет, совершит ошибки в траектории движений.
Тот обруч все равно упадет на землю, означающий становление нового порядка.
Совершенно нового мироздания.
Наверно глупо рассуждать об этом, когда ты в пустыне находишься почти один, не считая крестьянского бербера, одного трупа, полуживого парня, тогда жизнь и смерть от нехватки воды, отделяет странная полоска.
Говорят, что молодой Га-Ноцри из Назарета, тоже скитался в пустыне.
Там носили арабские повязки на лице, странные люди.
И они еще назывались странным словом Арамеи, в те далекие времена.
Иисус обретал смысл и покой, наряду с наваждениями и дьявольскими искушениями.
Готовясь к восприятию новой веры.
Или новой эры.
Наваждения есть, это да, не отнимешь, а вот с искушениями, тут сложно.
Если только песка поесть, да полной пригоршней.
Она, жизнь, однако требует, чтобы взошел на плаху, на выстроенной
Голгофе, какого-то божьего правосудия.
Но не побоюсь, мне безразличны потуги некоторых недоброжелателей.
Хотя интересно, кто творит суд божий, от рук человека, на земле все общей?
Леса, поля, степи, пустыни, моря.
Кто дал им такое право, изначально?
Об этом в библиях не написано, а если написано, то исковеркан сам смысл существования самого рода человеческого.
Мне не интересно, если я сдохну, так будет намного проще.
Для всех, и для меня тоже, даже без занесения в библию.
— Будь проще, — как говорила одна подруга в молодости, и да, теперь я такой, совсем простой, как три советских рубля, окрашенных в черную и немножко зеленую краску.
Пейзаж зазвенел стайками дыма, издаваемых из курительной трубки бербера.
Она была трубкой и дудкой, на которой можно творить звуки.
Он вдруг побежал и побежал, куда-то вниз по бархану, для него это выглядело важнее всего на свете.
— Там! вода! Оазис!!
Я подумал, что это очередной мираж, привидевшейся мне наяву.
Или так бывает, кто поистине сошел с ума.
У меня глиобластома, теперь уже неоперабельная опухоль мозга, которая тоже влияет на видения. Мне даже не нужно употреблять вещества.
Они сами приходят, посреди белого дня.
В точности как в наказание, за….
За что, даже не знаю.
Наверно это было и произошло в прошлой жизни, в прошлых, моих эманациях.
Мелкий, не более того, незначительный капитан в концлагере Аушвица.
Я не делал, не делал этого.. я надеюсь… правда надеюсь…
Но да, ты делал это, говорит жестко Судьба.
— Вспоминай!
Через проведенный сеанс регрессии, где-то в пустыне, с помощью бербера и его необычных трав.
Я не желаю вспоминать, но приходиться.
Расстрелы каждый день, сжигание в крематории людей, повешения евреев, на крестах, вроде распятий, ведь это так безумно вдохновляет обезображенное воображение.
Ты сознавал, что так будет, потом ведь за все приходит расплата, где-то невзначай, пил горячительный шнапс.
А потом взял и застрелился из наградного «вальтера», прямо на разгульной вечеринке. Пустил пулю в голову.
Чтобы больше ни о чем не думать.
Твой закостеневший труп, предали стыду, потом закопали возле бараков, где неровный ров могил концлагеря, безымянно сровняется вместе со всеми.
Без креста, без памятника, наверно без отпевания тоже.
Так нет никого, счастливого конца, это лишь небольшая отсрочка, дающая жизнь на время.
Да, наверно, я знаю об этом, или знал заранее, предчувствовал, что так и должно быть.
Хотя, почему бы и нет.
Пусть будет придуманная, отысканная где-то здесь, на краю света.
Отмолить, вернуть себе вселенское прощение, вместе с той найденной истиной.
Пускай маленькая, совсем крохотная, как плачущий ребенок, завернутый в пеленках, но все-таки она будет истина.
За которой иду, крадусь точно вор, будто таясь в темноте, охочусь неприметным снайпером, притянутым точно магнитом, за которым бредут оборванные дервиши, оболваненные напевом сказочного Дудочника.
Видимо как мы, сейчас лежащие в песках.
— Вода!! Вода!
— Вставайте! Там вода!
Но у нас не был сил.
Бербер сбегал не одиножды раз, наполняя свой рот водой.
Потом прикасаясь к моим испекшимся губам, чтобы я мог пить влагу исходившуюся из его рта.
Потом очередь дошла до Смаила.
Он попил, закашлялся. Оживая на глазах.
Смаил встал, приподнял, взвалил меня на плечи, потащил куда-то с радостными криками, в ту сторону, где удалился бербер.
Он что-то зашептал мне на ухо на арабском, хотя его точно понимал даже без перевода, наверно, что не предаст, никогда не бросит.
Чен, лежащий на песке, был очень плох, на лбу испарина, из рта выходило редкое дыхание. Обезвоживание, что тут еще сделаешь. У нас тут один диагноз на всех.
Наверно он не сможет больше подняться.
Тогда нам придется тащить его на себе.
Или уже нет.
Он отдал богу душу…
Не было эмоций, не было слез.
Наши измочаленные жарой лица и волосы покрыты песком, наверно поэтому мы выглядели совершенно седыми, кроме бербера, который никогда не снимал чалму.
Хотя он один раз снял, чтобы вытрясти песок.
Его голова была обрита налысо, поэтому трудно судить, какого цвета у него волосы.
Я уже выбросил лишние вещи: видеокамеру, телефон, аккумуляторы.
Выбросил всё, что мешает.
Оставляя лишь тетрадь с авторучкой.
Но они немного весят, совсем чуть-чуть.
Проверял, взвешивая их на руках, словно на неразличимых весах, решая выбросить или не выбросить.
Наверно в любом случае должен умереть, освобождая личное место в мире, для других, более здоровых, умных, развитых, а может цивилизованных, возможно интеллектуальных, но точно не для таких долбодятлов, как я.
Ведь мир принадлежит исключительно избранным.
Что мне остается делать: отринуть всё, продать дом, продать имущество, продать душу, пойти по миру, начинать сначала, когда на это уже нет времени, ни желания.
Жизнь несправедливая штука, если ты живешь как праведник, то тебе предстоят великие испытания в наши беспокойные времена.
Это также неизбежно, как падение на пол крутящегося обруча с тонкой талии, тренирующийся гимнастки.
Ведь она же когда нибудь да устанет, совершит ошибки в траектории движений.
Тот обруч все равно упадет на землю, означающий становление нового порядка.
Совершенно нового мироздания.
Наверно глупо рассуждать об этом, когда ты в пустыне находишься почти один, не считая крестьянского бербера, одного трупа, полуживого парня, тогда жизнь и смерть от нехватки воды, отделяет странная полоска.
Говорят, что молодой Га-Ноцри из Назарета, тоже скитался в пустыне.
Там носили арабские повязки на лице, странные люди.
И они еще назывались странным словом Арамеи, в те далекие времена.
Иисус обретал смысл и покой, наряду с наваждениями и дьявольскими искушениями.
Готовясь к восприятию новой веры.
Или новой эры.
Наваждения есть, это да, не отнимешь, а вот с искушениями, тут сложно.
Если только песка поесть, да полной пригоршней.
Она, жизнь, однако требует, чтобы взошел на плаху, на выстроенной
Голгофе, какого-то божьего правосудия.
Но не побоюсь, мне безразличны потуги некоторых недоброжелателей.
Хотя интересно, кто творит суд божий, от рук человека, на земле все общей?
Леса, поля, степи, пустыни, моря.
Кто дал им такое право, изначально?
Об этом в библиях не написано, а если написано, то исковеркан сам смысл существования самого рода человеческого.
Мне не интересно, если я сдохну, так будет намного проще.
Для всех, и для меня тоже, даже без занесения в библию.
— Будь проще, — как говорила одна подруга в молодости, и да, теперь я такой, совсем простой, как три советских рубля, окрашенных в черную и немножко зеленую краску.
Пейзаж зазвенел стайками дыма, издаваемых из курительной трубки бербера.
Она была трубкой и дудкой, на которой можно творить звуки.
Он вдруг побежал и побежал, куда-то вниз по бархану, для него это выглядело важнее всего на свете.
— Там! вода! Оазис!!
Я подумал, что это очередной мираж, привидевшейся мне наяву.
Или так бывает, кто поистине сошел с ума.
У меня глиобластома, теперь уже неоперабельная опухоль мозга, которая тоже влияет на видения. Мне даже не нужно употреблять вещества.
Они сами приходят, посреди белого дня.
В точности как в наказание, за….
За что, даже не знаю.
Наверно это было и произошло в прошлой жизни, в прошлых, моих эманациях.
Мелкий, не более того, незначительный капитан в концлагере Аушвица.
Я не делал, не делал этого.. я надеюсь… правда надеюсь…
Но да, ты делал это, говорит жестко Судьба.
— Вспоминай!
Через проведенный сеанс регрессии, где-то в пустыне, с помощью бербера и его необычных трав.
Я не желаю вспоминать, но приходиться.
Расстрелы каждый день, сжигание в крематории людей, повешения евреев, на крестах, вроде распятий, ведь это так безумно вдохновляет обезображенное воображение.
Ты сознавал, что так будет, потом ведь за все приходит расплата, где-то невзначай, пил горячительный шнапс.
А потом взял и застрелился из наградного «вальтера», прямо на разгульной вечеринке. Пустил пулю в голову.
Чтобы больше ни о чем не думать.
Твой закостеневший труп, предали стыду, потом закопали возле бараков, где неровный ров могил концлагеря, безымянно сровняется вместе со всеми.
Без креста, без памятника, наверно без отпевания тоже.
Так нет никого, счастливого конца, это лишь небольшая отсрочка, дающая жизнь на время.
Да, наверно, я знаю об этом, или знал заранее, предчувствовал, что так и должно быть.
Хотя, почему бы и нет.
Пусть будет придуманная, отысканная где-то здесь, на краю света.
Отмолить, вернуть себе вселенское прощение, вместе с той найденной истиной.
Пускай маленькая, совсем крохотная, как плачущий ребенок, завернутый в пеленках, но все-таки она будет истина.
За которой иду, крадусь точно вор, будто таясь в темноте, охочусь неприметным снайпером, притянутым точно магнитом, за которым бредут оборванные дервиши, оболваненные напевом сказочного Дудочника.
Видимо как мы, сейчас лежащие в песках.
— Вода!! Вода!
— Вставайте! Там вода!
Но у нас не был сил.
Бербер сбегал не одиножды раз, наполняя свой рот водой.
Потом прикасаясь к моим испекшимся губам, чтобы я мог пить влагу исходившуюся из его рта.
Потом очередь дошла до Смаила.
Он попил, закашлялся. Оживая на глазах.
Смаил встал, приподнял, взвалил меня на плечи, потащил куда-то с радостными криками, в ту сторону, где удалился бербер.
Он что-то зашептал мне на ухо на арабском, хотя его точно понимал даже без перевода, наверно, что не предаст, никогда не бросит.
Уголок самовыражения
— Будь проще, — как говорила одна подруга в молодости, и да, теперь я такой, совсем простой, как три советских рубля, окрашенных в черную и немножко зеленую краску.
Пейзаж зазвенел стайками дыма, издаваемых из курительной трубки бербера.
Она была трубкой и дудкой, на которой можно творить звуки.
Он вдруг побежал и побежал, куда-то вниз по бархану, для него это выглядело важнее всего на свете.
— Там! вода! Оазис!!
Я подумал, что это очередной мираж, привидевшейся мне наяву.
Или так бывает, кто поистине сошел с ума.
У меня глиобластома, если считать на пальцах, сколько дней, то осталось две или три недели. Не больше.
Теперь уже неоперабельная опухоль мозга, которая тоже влияет на видения.
Мне даже не нужно употреблять вещества.
Они сами приходят, посреди белого дня.
В точности как в наказание, за….
За что, даже не знаю.
Наверно это было и произошло в прошлой жизни, в прошлых, моих эманациях.
Мелкий, не более того, незначительный, в чине капитана в концлагере Аушвица.
Я не делал, я не делал этого.. я надеюсь… я правда надеюсь…
Но да, ты делал это, говорит жестко Судьба.
— Вспоминай!
Через проведенный сеанс регрессии, где-то в пустыне, с помощью бербера и его необычных трав.
Я не желаю вспоминать, но приходиться.
Это почти легко сделать.
Мои детские мечты, сны, кошмары, или воспоминания, в возрасте пяти или семи лет, напролом лезущие из памяти, почему-то были всегда связаны с местом, под странным названием
«Аушвица Биркенау».
Со временем, и конечно с возрастом, они постепенно забылись.
Потом я прочитал книжку, узнал, что это концлагерь, находившийся в Польше.
А тут по новой программе началось, будто происходило такое вчера.
Бездушные тени, тысячами проносились мимо моих сухих глаз.
Видения оживали, будто в кинопленке, показывающейся пред зрителями, точнее только одним.
Расстрелы каждый день, сжигание в крематории безвинных людей, умерщвления в газовой камере, повешения евреев, на крестах, вроде распятий, ведь это так безумно вдохновляет обезображенное воображение, будто все оживает в палитре на причудливых набросках Гойи, в образах невиданных чудовищ.
Так продолжалось несколько лет, тогда показавшихся целую вечность.
Это мы тогда создали «гелендваген», построили «фау-2», из наших бредовых идей.
Таблетки, или вакцины, изобретенные доктором Менгеле.
Черный дым, едко выползающий из высоких труб, с запахом сладкой сливы, окутывал сознание, мешал думать, мешал жить, мешал размышлять.
А вдруг я окажусь на их месте: тех самых как шагающее неразумное стадо, которых, загоняю туда, закручивая штурвал герметичного пространства.
Поэтому ты боялся.
Боялся, как только возможно, но все же не мог преодолеть себя.
Ты ведь тоже в этом участвовал, безучастно смотрел, стоял рядом, одергивая овчарок на цепи, почуявших человеческое мясо и кровь.
Ты добивал несчастных в затылок, нажимал спусковой крючок служебного парабеллума.
Ты сознавал, что так будет, некоторое время, но потом ведь за все приходит неминуемая расплата, где-то невзначай, в столовой для персонала концлагеря, где разливают чай и суп, пил стаканами горячительный шнапс.
А потом взял и застрелился из наградного «вальтера», прямо на одной разгульной вечеринке. Пустил пулю в голову, в феврале 1945 года.
Чтобы больше ни о чем не думать.
Красиво, мой предок, ничего не скажешь, только мне приходиться за тобой разгребать все дерьмо, свалившейся на мою голову.
Теперь вроде гниющего улея, сотворенного там же.
Твой закостеневший труп, предали стыду, потом закопали возле бараков, где неровный ров могил концлагеря, безымянно сровняется вместе со всеми.
Без креста, без памятника, наверно без отпевания тоже.
Так нет никого, счастливого конца, это лишь небольшая отсрочка, дающая жизнь на время.
Да, наверно, я знаю об этом, или знал заранее, предчувствовал, что так и должно быть.
Хотя, почему бы и нет.
Пусть будет придуманная, отысканная где-то здесь, на краю света.
Отмолить, стоя на коленях, мне без разницы, пускай целую вечность, только вернуть себе вселенское прощение, вместе с той найденной истиной.
Пускай маленькая, совсем крохотная, как плачущий ребенок, завернутый в пеленках, но все-таки она будет истина.
За которой иду, крадусь точно вор, будто таясь в темноте, охочусь неприметным снайпером, притянутым точно магнитом, за которым бредут оборванные дервиши, оболваненные напевом сказочного Дудочника.
Видимо как мы, сейчас лежащие в песках.
— Вода!! Вода!
— Вставайте! Там вода!
Но у нас не был сил.
Бербер сбегал не одиножды раз, наполняя свой рот водой.
Потом прикасаясь к моим испекшимся губам, чтобы я мог пить влагу исходившуюся из его рта.
Потом очередь дошла до Смаила.
Он попил, закашлялся. Оживая на глазах.
Смаил встал, приподнял, взвалил меня на плечи, потащил куда-то с радостными криками, в ту сторону, где удалился бербер.
Он что-то зашептал мне на ухо на арабском, хотя его точно понимал даже без перевода, наверно, что не предаст, никогда не бросит.
Эти мимолетные призраки из Аушвица, прогулки под летней луной, когда мы, я и еще несколько ублюдков из команды «СС», под конвоем вели людей на расстрел, так и будут преследовать меня, то есть мою душу, до скончания веков, во имя искупления.
Но сейчас они предзнаменуют мою скорую кончину, ощущаю, опухоль увеличивается с каждым моментом, с каждой секундой, разрастаясь паучьей паутиной где-то там, под лбом.
— Покайся!
Раздался голос с неба.
Я же говорю, у меня видения и всякие глюки.
Поэтому так, даже не сомневайтесь.
Я бы мог покаяться, только в чем?!!!
Ведь это был не я, ведь это было тогда…
Ведь не каждый же день представляться при встрече.
Барак номер шесть, публичный дом, со шлюхами.
— Привет мадемуазель. Позвольте познакомиться: я капитан расстрельной зондеркоманды.
— Из Биркенау.
Добавляю потом, ожидая, когда же она разденется.
Почему-то мы все, поголовно не любили то слово «Аушвиц».
— В чем?!
Кричу в ответ, садня издираемые легкие этим криком.
— В чем? Тогда в чем, меня обвиняют?
Говорю уже тихо, совсем неслышно, скрипучим шепотом издаваемым горлом, отвечая тому голосу с неба.
— Я райбан, новый, это творил тот ублюдок, «старый райбан».
С него и спрашивайте.
— Райбан есть райбан, как и душа.
Она одна, которая потом переходит из тела в тело.
Реинкарнация. Ты слышал об этом?
— Да, и что же мне делать??
— Ты и так уже наказан, в меру.
— У тебя семь дней осталось.
Голос с неба произнес устало:
— Найди, что ты ищешь. И тогда ты, и твоя душа, будет прощена…
Вода, пустыня, обстановка, и то, что меня тащил на плече Смаил поближе к оазису, все становилось второстепенным, совсем не главным.
Душа, которая когда-то была в теле нациста, с ней надо как-то жить, как-то договариваться, когда настанет совсем темно.
Я даже не знаю.
Пейзаж зазвенел стайками дыма, издаваемых из курительной трубки бербера.
Она была трубкой и дудкой, на которой можно творить звуки.
Он вдруг побежал и побежал, куда-то вниз по бархану, для него это выглядело важнее всего на свете.
— Там! вода! Оазис!!
Я подумал, что это очередной мираж, привидевшейся мне наяву.
Или так бывает, кто поистине сошел с ума.
У меня глиобластома, если считать на пальцах, сколько дней, то осталось две или три недели. Не больше.
Теперь уже неоперабельная опухоль мозга, которая тоже влияет на видения.
Мне даже не нужно употреблять вещества.
Они сами приходят, посреди белого дня.
В точности как в наказание, за….
За что, даже не знаю.
Наверно это было и произошло в прошлой жизни, в прошлых, моих эманациях.
Мелкий, не более того, незначительный, в чине капитана в концлагере Аушвица.
Я не делал, я не делал этого.. я надеюсь… я правда надеюсь…
Но да, ты делал это, говорит жестко Судьба.
— Вспоминай!
Через проведенный сеанс регрессии, где-то в пустыне, с помощью бербера и его необычных трав.
Я не желаю вспоминать, но приходиться.
Это почти легко сделать.
Мои детские мечты, сны, кошмары, или воспоминания, в возрасте пяти или семи лет, напролом лезущие из памяти, почему-то были всегда связаны с местом, под странным названием
«Аушвица Биркенау».
Со временем, и конечно с возрастом, они постепенно забылись.
Потом я прочитал книжку, узнал, что это концлагерь, находившийся в Польше.
А тут по новой программе началось, будто происходило такое вчера.
Бездушные тени, тысячами проносились мимо моих сухих глаз.
Видения оживали, будто в кинопленке, показывающейся пред зрителями, точнее только одним.
Расстрелы каждый день, сжигание в крематории безвинных людей, умерщвления в газовой камере, повешения евреев, на крестах, вроде распятий, ведь это так безумно вдохновляет обезображенное воображение, будто все оживает в палитре на причудливых набросках Гойи, в образах невиданных чудовищ.
Так продолжалось несколько лет, тогда показавшихся целую вечность.
Это мы тогда создали «гелендваген», построили «фау-2», из наших бредовых идей.
Таблетки, или вакцины, изобретенные доктором Менгеле.
Черный дым, едко выползающий из высоких труб, с запахом сладкой сливы, окутывал сознание, мешал думать, мешал жить, мешал размышлять.
А вдруг я окажусь на их месте: тех самых как шагающее неразумное стадо, которых, загоняю туда, закручивая штурвал герметичного пространства.
Поэтому ты боялся.
Боялся, как только возможно, но все же не мог преодолеть себя.
Ты ведь тоже в этом участвовал, безучастно смотрел, стоял рядом, одергивая овчарок на цепи, почуявших человеческое мясо и кровь.
Ты добивал несчастных в затылок, нажимал спусковой крючок служебного парабеллума.
Ты сознавал, что так будет, некоторое время, но потом ведь за все приходит неминуемая расплата, где-то невзначай, в столовой для персонала концлагеря, где разливают чай и суп, пил стаканами горячительный шнапс.
А потом взял и застрелился из наградного «вальтера», прямо на одной разгульной вечеринке. Пустил пулю в голову, в феврале 1945 года.
Чтобы больше ни о чем не думать.
Красиво, мой предок, ничего не скажешь, только мне приходиться за тобой разгребать все дерьмо, свалившейся на мою голову.
Теперь вроде гниющего улея, сотворенного там же.
Твой закостеневший труп, предали стыду, потом закопали возле бараков, где неровный ров могил концлагеря, безымянно сровняется вместе со всеми.
Без креста, без памятника, наверно без отпевания тоже.
Так нет никого, счастливого конца, это лишь небольшая отсрочка, дающая жизнь на время.
Да, наверно, я знаю об этом, или знал заранее, предчувствовал, что так и должно быть.
Хотя, почему бы и нет.
Пусть будет придуманная, отысканная где-то здесь, на краю света.
Отмолить, стоя на коленях, мне без разницы, пускай целую вечность, только вернуть себе вселенское прощение, вместе с той найденной истиной.
Пускай маленькая, совсем крохотная, как плачущий ребенок, завернутый в пеленках, но все-таки она будет истина.
За которой иду, крадусь точно вор, будто таясь в темноте, охочусь неприметным снайпером, притянутым точно магнитом, за которым бредут оборванные дервиши, оболваненные напевом сказочного Дудочника.
Видимо как мы, сейчас лежащие в песках.
— Вода!! Вода!
— Вставайте! Там вода!
Но у нас не был сил.
Бербер сбегал не одиножды раз, наполняя свой рот водой.
Потом прикасаясь к моим испекшимся губам, чтобы я мог пить влагу исходившуюся из его рта.
Потом очередь дошла до Смаила.
Он попил, закашлялся. Оживая на глазах.
Смаил встал, приподнял, взвалил меня на плечи, потащил куда-то с радостными криками, в ту сторону, где удалился бербер.
Он что-то зашептал мне на ухо на арабском, хотя его точно понимал даже без перевода, наверно, что не предаст, никогда не бросит.
Эти мимолетные призраки из Аушвица, прогулки под летней луной, когда мы, я и еще несколько ублюдков из команды «СС», под конвоем вели людей на расстрел, так и будут преследовать меня, то есть мою душу, до скончания веков, во имя искупления.
Но сейчас они предзнаменуют мою скорую кончину, ощущаю, опухоль увеличивается с каждым моментом, с каждой секундой, разрастаясь паучьей паутиной где-то там, под лбом.
— Покайся!
Раздался голос с неба.
Я же говорю, у меня видения и всякие глюки.
Поэтому так, даже не сомневайтесь.
Я бы мог покаяться, только в чем?!!!
Ведь это был не я, ведь это было тогда…
Ведь не каждый же день представляться при встрече.
Барак номер шесть, публичный дом, со шлюхами.
— Привет мадемуазель. Позвольте познакомиться: я капитан расстрельной зондеркоманды.
— Из Биркенау.
Добавляю потом, ожидая, когда же она разденется.
Почему-то мы все, поголовно не любили то слово «Аушвиц».
— В чем?!
Кричу в ответ, садня издираемые легкие этим криком.
— В чем? Тогда в чем, меня обвиняют?
Говорю уже тихо, совсем неслышно, скрипучим шепотом издаваемым горлом, отвечая тому голосу с неба.
— Я райбан, новый, это творил тот ублюдок, «старый райбан».
С него и спрашивайте.
— Райбан есть райбан, как и душа.
Она одна, которая потом переходит из тела в тело.
Реинкарнация. Ты слышал об этом?
— Да, и что же мне делать??
— Ты и так уже наказан, в меру.
— У тебя семь дней осталось.
Голос с неба произнес устало:
— Найди, что ты ищешь. И тогда ты, и твоя душа, будет прощена…
Вода, пустыня, обстановка, и то, что меня тащил на плече Смаил поближе к оазису, все становилось второстепенным, совсем не главным.
Душа, которая когда-то была в теле нациста, с ней надо как-то жить, как-то договариваться, когда настанет совсем темно.
Я даже не знаю.
Уголок самовыражения
Эти мимолетные призраки из Аушвица, прогулки под летней луной, когда мы, я и еще несколько ублюдков из команды «СС», под конвоем вели людей на расстрел, так и будут преследовать меня, то есть мою душу, до скончания веков, во имя искупления.
Но сейчас они предзнаменуют мою скорую кончину, ощущаю, опухоль увеличивается с каждым моментом, с каждой секундой, разрастаясь паучьей паутиной где-то там, под лбом.
— Покайся!
Раздался голос с неба.
Я же говорю, у меня видения и всякие глюки.
Поэтому так, даже не сомневайтесь.
Я бы мог покаяться, только в чем?!!!
Ведь это был не я, ведь это было тогда…
Ведь не каждый же день представляться при встрече.
Барак номер шесть, публичный дом, со шлюхами.
— Привет мадемуазель. Позвольте познакомиться: я капитан расстрельной зондеркоманды.
— Из Биркенау.
Добавляю потом, ожидая, когда же она разденется.
Почему-то мы все, поголовно не любили то слово «Аушвиц».
— В чем?!
Кричу в ответ, садня издираемые легкие этим криком.
— В чем? Тогда в чем, меня обвиняют?
Говорю уже тихо, совсем неслышно, скрипучим шепотом издаваемым горлом, отвечая тому голосу с неба.
— Я райбан, новый, это творил тот ублюдок, «старый райбан».
С него и спрашивайте.
— Райбан есть райбан, как и душа.
Она одна, которая потом переходит из тела в тело.
Реинкарнация. Ты слышал об этом?
— Да, и что же мне делать??
— Ты и так уже наказан, в меру.
— У тебя семь дней осталось.
Голос с неба произнес устало:
— Найди, что ты ищешь. И тогда ты, и твоя душа, будет прощена…
Вода, пустыня, обстановка, и то, что меня тащил на плече Смаил поближе к оазису, все становилось второстепенным, совсем не главным.
Душа, которая когда-то была в теле нациста, с ней надо как-то жить, как-то договариваться, когда настанет совсем темно.
Я даже не знаю.
— Я кем был раньше, до всего?
Задал вопрос, наверно до невозможности глупый.
— Ты точно дурак без мозгов. Не помнишь, кем ты был раньше?
А как же твои двенадцать братьев, сидящих во краю угла?
Почему возникло воспоминание точно разряд молнии?
Длинный стол, сидящие люди за ним, с обличьем как братья.
Их было двенадцать, не считая меня.
Вспышка озарила светом на какое-то мгновение, мой потаенный подвал мозга, где прятались воспоминания, из прошлых воплощениях, но тут же пропала.
— Ты их тоже не помнишь? Петра, Павла, Симеона…
— Зачем, я должен помнить, таких всяких имен.
Почему я должен их помнить…
— Отвечай бес!!
Моя грешная душа, скучающая, и прыгающая, точно прогоняемая блоха на ветру, туда-сюда, чтобы выжить.
В этом ебанном мире. Что остается.
Только мне.
Молиться? Я не умею.
Точнее, раз-учился, как это надо делать.
Церковь, это сейчас уже не церковь, не так она была задумана.
Наверно это было тогда.
Храм предназначен не для торговли.
Людей с добрым сердцем, но их вряд ли теперь отыщешь.
— Уйди с дороги! Я обычный путник, которому нужно только идти.
Блаженны и подлинны те уши, что внимают не внешнему звучанию речи.
Но внутреннему, поучанию истины…
Экклезиаст, глава 11.
Но сейчас они предзнаменуют мою скорую кончину, ощущаю, опухоль увеличивается с каждым моментом, с каждой секундой, разрастаясь паучьей паутиной где-то там, под лбом.
— Покайся!
Раздался голос с неба.
Я же говорю, у меня видения и всякие глюки.
Поэтому так, даже не сомневайтесь.
Я бы мог покаяться, только в чем?!!!
Ведь это был не я, ведь это было тогда…
Ведь не каждый же день представляться при встрече.
Барак номер шесть, публичный дом, со шлюхами.
— Привет мадемуазель. Позвольте познакомиться: я капитан расстрельной зондеркоманды.
— Из Биркенау.
Добавляю потом, ожидая, когда же она разденется.
Почему-то мы все, поголовно не любили то слово «Аушвиц».
— В чем?!
Кричу в ответ, садня издираемые легкие этим криком.
— В чем? Тогда в чем, меня обвиняют?
Говорю уже тихо, совсем неслышно, скрипучим шепотом издаваемым горлом, отвечая тому голосу с неба.
— Я райбан, новый, это творил тот ублюдок, «старый райбан».
С него и спрашивайте.
— Райбан есть райбан, как и душа.
Она одна, которая потом переходит из тела в тело.
Реинкарнация. Ты слышал об этом?
— Да, и что же мне делать??
— Ты и так уже наказан, в меру.
— У тебя семь дней осталось.
Голос с неба произнес устало:
— Найди, что ты ищешь. И тогда ты, и твоя душа, будет прощена…
Вода, пустыня, обстановка, и то, что меня тащил на плече Смаил поближе к оазису, все становилось второстепенным, совсем не главным.
Душа, которая когда-то была в теле нациста, с ней надо как-то жить, как-то договариваться, когда настанет совсем темно.
Я даже не знаю.
— Я кем был раньше, до всего?
Задал вопрос, наверно до невозможности глупый.
— Ты точно дурак без мозгов. Не помнишь, кем ты был раньше?
А как же твои двенадцать братьев, сидящих во краю угла?
Почему возникло воспоминание точно разряд молнии?
Длинный стол, сидящие люди за ним, с обличьем как братья.
Их было двенадцать, не считая меня.
Вспышка озарила светом на какое-то мгновение, мой потаенный подвал мозга, где прятались воспоминания, из прошлых воплощениях, но тут же пропала.
— Ты их тоже не помнишь? Петра, Павла, Симеона…
— Зачем, я должен помнить, таких всяких имен.
Почему я должен их помнить…
— Отвечай бес!!
Моя грешная душа, скучающая, и прыгающая, точно прогоняемая блоха на ветру, туда-сюда, чтобы выжить.
В этом ебанном мире. Что остается.
Только мне.
Молиться? Я не умею.
Точнее, раз-учился, как это надо делать.
Церковь, это сейчас уже не церковь, не так она была задумана.
Наверно это было тогда.
Храм предназначен не для торговли.
Людей с добрым сердцем, но их вряд ли теперь отыщешь.
— Уйди с дороги! Я обычный путник, которому нужно только идти.
Блаженны и подлинны те уши, что внимают не внешнему звучанию речи.
Но внутреннему, поучанию истины…
Экклезиаст, глава 11.
Уголок самовыражения
Если человека никогда не называли идиотом, значит он неверующий.
А если называли, то выходит он верующий.
Странно…
А начиналось всё как обычно.
Постепенно, шаг за шагом, почти незаметно для меня самого.
— Пойдете работать сторожем? — спросили меня в центре занятости населения, он называется сокращённо, ЦЗН.
— А есть другие варианты? Может мастером, или инженером?
— Других вакансий нет, но это пока лучше для вас, чем просто носиться с «бегунками», получать копеечное пособие, — уныло вздохнула тетка с рыжими волосами, постучав по клавиатуре, посматривая на тусклый монитор.
Всё это выглядело ничем не обещающим: ни в жизни, ни в перспективе.
А о будущем мог только мечтать, как и тетка с рыжими волосами.
Ее зовут Люция, она работает с людьми, называемыми «безработными».
Коим тоже называюсь я, стою на учете, именно у неё, — как «безработный».
Все это кажется убогим и нищенским; потертый линолеум под ногами, расшатанные столы у персонала, продавленные кресла для посетителей, потолки с люстрами, где не хватает лампочек, покривившиеся шкафы для хранения бумаг и папок, стены со старыми обоями, но все также висит «наш великий».
Со знаменами и флагами в триколора.
Взгляд, опущенный вниз, утыкается в уголок за шкафом с документами, где якобы спрятана обувка Люции: у одного сапожка кое-как приклеена подошва, у другого замок набекрень смотрит.
Честно говоря, у меня не тоже лучше, обувь.
Наверно поэтому здесь ошиваюсь: нет денег, нет работы.
Люция, она примерно моего возраста, поэтому мы общаемся на «ты», а ей, во что бы то ни стало надо меня трудоустроить, чтобы не портить статистику исторического максимума безработицы в «1.7%», объявленного тем, кто висит на стене.
— Ты пойдешь?— спрашивает она.
— А что там делать? Какие условия?— тупо задаю вопросы, от нечего делать.
Немного поворачиваю голову, — и на тебе — тут тебе развлечение. Бесплатное.
Как до этого дошел? Так получилось.
Ведь с молодости в казино играл, в рулетку. Не знаете в какую?
В русскую. Называется «друзья».
Как там происходило: сначала одному другу поверил, он обманул, другому дружбану дал больших денег в долг, он не вернул, а другой подставил, то есть не себя, а мою задницу, так ему стало выгоднее для карьеры.
Третий, четвертый, пятый, десятый…
Думал, повезёт. Но почему-то не везло.
Я всё играл и играл, не унимаясь, пока не наступило время прозрения.
То время можно называть по-разному; полнейшим затмением, помутнением рассудка.
Или накрывший мою жизнь, туман с мутной ложью и сплошным враньём.
Один знакомый рассказывал веселую историю из жизни:
«… у меня ДР, в декабре, стали отмечать, ну и пошло-поехало, очнулся я, значит, ничего не понимаю: потом смотрю по сторонам, вокруг моя дача, тепло, вроде лето наступило, а я сижу на грядке, сажаю помидоры…»
Такое вот прозрение, но в том случае там был причиной один алкоголь, вводивший человека в изменённое сознание.
Поэтому я, образно говоря, нахожусь здесь с голой жопой, в кабинете под номером «два», слушаю Люцию, заодно смотрю на шум.
Кабинет просторный: у двух окон стоят, — раз стол, два стол, три стол, ещё два стола у стены, и также обратно: раз, два, три. То есть получается восемь столов, расставленных возле стен.
За почти каждым столом, работают люди, точнее, женщины, разных возрастов и внешностей.
Работа у них, — обрабатывать нас безработных, или трудоустраивать на работу, чтобы экономить бюджет государства.
Это кому как, как слышится, или может видится.
А работа была, но только такая: прачки, посудомойки, официантки, кассиры, продавцы, грузчики, уборщики, маляры, разнорабочие, комплектовщики по 14/7, дворники…
Ещё требовались таксисты, трактористы, мотористы, слесаря, шофера камазисты, водилы всех категорий, — но это смешно!
Такие важные птицы, под заборами не валяются в наше время.
Как и врачи, особенно стоматологи.
Конечно, люди, без опыта работы, требовались по «вахтовкам», где работодатели обещают золотые горы, комфортные условия работы и проживания.
Ладно, допустим, контора без мошенников, потом заплатит по договору, но попробуйте повкалывать на работе, с перетаскиванием тяжестей, с одного места на другое, пребывая всё время на ногах — по 14 часов в сутки подряд целый месяц, а то и два. Это нормально?
В цивильном капиталистическом обществе, давно такого нет.
Молодые, и здоровые парни, которым лет по 18-25, вроде студентов, или малолетних зеков, — они смогут за бабки продержаться некоторое время.
Ну хорошо, врать не буду, вот случай…
Но начать думаю, следует по порядку происходящих событий: четыре года назад, после нескольких десятилетий зря прожитой жизни, пришлось вернуться из Ёбурга, в родной город. Всё ничего, но с работой вышла проблема, пришлось встать на учёт в ЦЗН.
Через некоторое время устроился через них, в одну фирму, выкупившую заводские территории, у организации банкрота.
«Европласт» называется, пластиковые окна делает.
Зачислялся сборщиком стеклопакетов, но на самом деле определили меня вроде разнорабочим. Как объяснить характерную специфику:
На лазерном станке, сначала огромное стекло нарезается по стандартным размерам, затем заготовки поступают на монтажные столы.
На столах стекла собираются по схеме, указанной заказчиком, ставятся перегородки с фольгой. Нестандартные размеры, вырезаются вручную, при помощи стеклореза и линейки. Далее стекла поступают в вакуумный конвейер, где из них откачивается воздух, таким образом, они вроде как склеиваются между собой.
Моей обязанностью было: брать стёкла с конвейера, ставить на крутящийся станок (аккуратно, чтобы не разбить), где один парень или его сменщица девка, обмазывают изделие с торцов, черным герметиком.
Затем берешь его, аккуратно, чтобы не разбить, иначе ущерб вычтут из зарплаты, ставишь стёкла стоймя на тележку. Далее толкаешь ее в сторону, потом приезжает погрузчик, он отвозит тележку в другой цех, где стекла обрамляют в пластмассовый профиль.
Доли минуты, занимают эти действия.
Наверно в нормальном производстве, в нормальной стране, эти операции проделывают роботы манипуляторы.
Но мы где живем? Правильно.
Мы сами как роботы, поэтому должны выполнять однообразную работу.
А она как оказалась, была очень грязной и тяжёлой.
Грязной, — потому что, герметик, похожий на тягучую смолу, хотя это и была смола или мастика, не успевая подсохнуть, стекал, куда ни попадя, затем намертво прилипал к моей одежде.
Спецовку мне так и не выдали, поэтому пришлось принести из дома, что-то старенькое из вещей, но пока носимое: джинсы, спортивная куртка.
После смолы стирать и чистить одежду становилось бесполезным делом, только выкидывать на свалку.
А трудность заключалась в том, что один стеклопакет, или пока собранные стёкла, весит от 20 до 30 килограмм.
За смену перетаскиваешь их шестьсот раз, то есть, грубо говоря, за смену приходилось таскать тридцать тонн. Всё это нежно и аккуратно. А смены проходили почти по 14 часов
В понедельник прошла первая смена, — терпимо.
Вторая смена, была уже в тягость.
Третья смена, там я разбил стекло.
Оно было важным, сделанным для какого-то «шишкаря», в его строящийся особняк.
Уронил на землю, вес зашкалил, стеклопакет был тройной, под сорок килограмм, в шесть квадратных метров.
А я его брал один, без помощников.
Как берут стекла и стеклопакеты?
Есть такие специальные ручки, вакуумные прихваты, с присосками.
Четвертая смена, — в утренние часы разбил два стеклопакета.
Потом в перерыв состоялся разговорчик, на повышенных тонах, с применением мата.
Предъявлял мне тот молодой щенок, со станка с герметиком, за которым никак не успевал. Мы сцепились в драке посреди рабочего места, но нас разняли.
Драки, — ничего нового, обычное дело, среди холопов.
Щенок успокоился, даже потом якобы стал помогать мне:
Поднимать один стеклопакеты в сорок килограмм, вроде на спор, и для хвастливого вида: типа какой я сильный, а ты лох косой.
Ну раз он поднял. Ну два, или даже двадцать два, не спорю.
Организм молодечный, спина здоровая с позвоночником, — ему всего двадцать с чем-то лет, а у меня уже давно седые волосы.
Я ему так и сказал:
— Потаскай лет десять кряду. Посмотрим, какой ты будешь потом: прямой, или косой!
Парень зло поморщился, но ничего не ответил.
А ко мне вскоре, после обеденного перерыва, приставили помощника: то ли узбека, то ли туркмена. Он прохлаждался без дела, видимость работы показывал, слоняясь по цехам.
Выяснилось, что до меня, он один выполнял адскую работу.
Опять-таки его поставили, по распоряжению начальства, конечно, оно стало в курсе всего конфликта.
Работа пошла быстро и споро: щенок огрызался, я лаял.
В те чертовы часы, я и тот узбек, ничего не разбили.
А стеклопакеты, как назло с конвеейра сходили громоздкими, соответственно тяжелыми.
Поэтому я кивал узбеку, мол, помоги узкоглазый брат: мы впивались прихватками, и в четыре руки, с кряканьем перетаскивали его в нужное место: сначала на станок, а затем со станка на тележку.
Еще интересно, узбек, как-то по своему крякал.
Но самое интересное, был такой разговор, состоявшийся буквально на бегу:
— Валерий Палыч (это начальник цеха), можете перевести меня на другой фронт работы?
— А что такое? Не справляешься? Вижу. Вон у тебя помощник узбек. Давай работай, не стой.
— Валерий Палыч, да не могу я здесь, дайте что-нибудь другое: стекла резать, или пластмассу? Или помощником на конвейер?
— Ну где я тебе место найду, — если нету. Поговори с мужиками из бригады.
Может они согласятся, на перемену. Не знаю. Делай что хошь, а работай. Понял??!!
Валерий Палыч убежал, точнее, покатился как резиновый мячик на ножках, ведь он был полненький, в тоже время живенький, по цеховым делам, а я остался работать дальше.
Наступило время вечернего перекура.
Также мое, когда обратился к мужикам и парням, о подмене.
У всех мужиков был физически легкий труд, по сравнению с моим трудом.
Поэтому никто, — подчеркиваю, — никто, не согласился, чтобы встать на мое проклятое место. Все стали отнекиваться по разным причинам.
Узбек помощник, а что узбек, — сегодня тут. А завтра там.
Так и получилось на следующий день.
Его с утра отозвала куда-то, в другое место: на выезде помогать установщикам стеклопакетов.
Поэтому в пятую смену, когда работал в одиночку, у меня в конце вечера отказала рука.
Что-то хрустнуло в ней, не могла сгибаться в локте.
На следующий день, с утра пошел на прием к травматологу, чтобы оформлять больничный, благо у меня «в трудовой», есть законная печать, о приёме на работу.
Рентген показал надрыв связок.
Позвонил Палычу, мол, так и так: беру со следующей недели «больничный лист», потом видимо увольняюсь к едрене фене.
Он покряхтел:
— Что ж, теперь узбеку одному придется работать.
— Слышь, ты вот что: оформи свою травму как бытовую.
— На хрена мне это?
— Ты не кипишуй, всё будет чики-пуки. А мы тебе премию выпишем. И очень хорошую
Пойми, нам не с руки показывать травматизм. Понимаешь?
— Понял. А сколько?
— Да ты не парься, всё будет чики-пуки. Ты давай, пиши «бытовуху». А мы не подведем.
— Лады, Палыч, договорились.
Поэтому написал у врачей объяснение, что получил не «производственную» травму, а «бытовую».
Прошло время «больничного», две недели.
Но Палыч, зачем-то занес мой номер в «черный список», к нему стало никаким образом не дозвониться, звонок тут же обрывался, даже без повторения автоответчиком:
«абонент не в сети. Оставьте сообщение…»
Поэтому через месяц, мне пришлось самому переться туда же, на окраину города: за расчетом, за моими документами, лежащими в отделе кадров.
Пешёчком, по слякоти, по весенней грязи. Какое такси, если денег нет ни фига.
Еще заметил, чем круче выглядит офис, тем поганее заводские условия: ни раздевалок, ни душевых, ни сортиров, ничего.
Зато офисное здание сверкало в мраморе, в зеркалах, в стекле.
Девушка в кассе, дала листок, где расписаться, потом деньги; заработанную плату, вместе с «больничными», обещанной премией, — купюру в сто рублей, с мелочью.
— Вот. И вот, здесь распишитесь, что получили.
— Это что?!
— Ваш расчет.
— Это что за дерьмо?!
— Ваш расчёт. Я вроде по-русски сказала.
— Не понял, это что?! За всё?!
— Не кричите. Вот приказ, согласно распоряжению начальника цеха, за принесенный ущерб предпри…
Дальше ничего не слышал, не помню толком.
Ведь мне очень нужны были деньги, мои честно заработанные деньги.
Очнулся уже в одиночной камере.
Знакомые менты, они все знакомые у меня в нашем городе, потом рассказали, что их вызвали, они приехали, там буйный колотит зеркала в офисе. Скрутили, привезли сюда.
А я думал, отлично, довезли до города, хотя бы на такси не пришлось тратиться.
Эта сучья «сотка», не стоила таких денег.
Понятно, дело замяли, когда это всё дошло до «гендира» фирмы.
Как говорится: баш на баш, а чей баш круглей, тот и выиграл.
Побил зеркала, стёкла, но никого не ударил, не изувечил, не убил.
Материальный ущерб, в офисе, конечно, списали.
«Гендир», не захотел выносить сор из избы, ведь это же натуральное рабство, если правильно судиться, имея за спиной адвоката.
А у меня было мало причин сидеть в камере.
Поэтому обоюдно подписали бумаги, что не имеем друг к другу претензий.
В тот же момент меня выпустили из «ментовки».
Разумеется без всяких денег. И даже без «сотки».
На которую можно купить только одну баночку пива.
Нормально история?
На память об этом случае остались: синяя печать в «трудовой», о том, что я проработал три недели (вместе с больничным), — совершенно бесплатно, даже в убыток себе.
Ведь обеды в столовой были за деньги, лекарство на лечение, — тоже за деньги, именно за свои кровные.
Да, кстати, медкомиссия, — меня заставили пройти ее, пообещали, что деньги потом вернут, она тоже платная, почти две тысячи рублей.
Эти деньги мне, конечно, никто не вернул, да и не собирался возвращать.
Как поется: «… возвращаться, плохая примета...»
Так и это, придумано «теми», кого не следует называть вслух. Иначе…
Ещё остался черно-белый снимок рентгена.
И застывшая глыбой льда, злоба в душе, на тех мужиков из бригады.
Особенно, к тому парню, молодому щенку.
Также остались вопросы к Палычу: он меня провел как… не буду говорить как именно.
Только когда мимо меня проезжает его черный «форд», на котором он рассекает по улицам города, то моя рука непроизвольно тянется к булыжнику, чтобы всадить его в ветровое стекло этого гребаного автомобиля.
Хотя они все нормальные парни, по отдельности.
Ведь вполне адекватно общался с ними наедине, и так, накоротке, пока везёт «вахтовка», до места работы, потом обратно домой.
Один парень, ему тридцать лет, МЧС, высшее образование, ССО, Сирия, умница, все дела.
Другой трудяга парняга, тоже за тридцатник, тоже с понятиями.
Третий, вроде норм, но уже не помню кто он, был и был.
Короче, смысл в том, что они все как соберутся вместе, то кричат хором: «мы своих — не бросаем…»
Ага, как же, держи карман шире.
На деле же, бросают, ох как бросают.
То есть, представьте себе: тыл, простая мужская работа.
Здесь нет войны, нет фронта, но тебя бросают, как бродячую собаку под забором.
А такое сплошь и рядом происходит, почти на каждом шагу.
Нам как жить, кому за пятьдесят? У кого здоровья нет?
Да какой там, за сорок лет, спина скрипит, шею сводит, руки не разгибаются.
Не говоря уже о других вещах, ведь в приличном обществе о них не принято говорить.
А вот ещё один курьёзный случай вышел.
Называется он — «без меня, меня женили».
После «европласта», опять же через ЦЗН, меня направили в школу.
Нет не в родную, №3, а в другую, чуть поодаль.
Ее совсем недавно построили, — СОШ №12.
Иди, мол, прикинь хер к носу, поработай сторожем, и всё такое.
Я, как всегда, согласился, — а что мне терять.
Терять было нечего.
Рулила всеми делами не директриса Е. Малова, не завуч, ни кто иной, как школьный завхоз.
Можете представить себе жабу, за столом?
Квакающую, взрослую, жабу?
Нет? с трудом?
Я тоже, до того момента.
Короче, я всё пропущу плавно, на перемотке.
(там были интересные моменты, но не в этом суть истории)
Я устроился, выхожу на смены, нормально работаю две недели.
И тут мне под нос суют договор, работодательский.
Внимательно читаю, и тут обнаруживаю, что моя «зп», по всем параметрам 6 тысяч.
А мы же договаривались, во время собеседования, как бы так:
Я конкретно спросил «жабу», — сколько?
Она ответила, — 13-12 тысяч.
Дело было вечером, никого из начальства в школе, конечно не осталось.
Поэтому взял чистый лист бумаги, формата «А4», и стал писать заявление «об уходе, по собственному желанию».
Потом его засунул куда-то, в ящик стола, когда мои эмоции притихли.
Утром пришла смена, но никому ничего не говорил об увольнении, и об том заявлении.
Сдал смену, ушел домой.
Прошел день, потом второй.
На третий день, уже вечером, как положено, иду на работу, в ту школу.
А у меня уже эмоции затихли окончательно, поэтому думаю:
«да хер с ними, с деньгами, какая к черту разница, лишь бы была бы работа…»
Захожу в школу, а там, где место вахтера, и мое место тоже, — удобно сидит какой-то человек. Точнее, пожилая женщина.
Диалог был у нас такой:
— Здрасте.
— Здрасте.
— Женщина, а вам не кажется, что вы, немного мне мешаете?
— Кому? Вам?
— Да, мне. И собственно говоря, позвольте узнать: что вы делаете за моим рабочим местом?
— У меня такой же вопрос: кто вы?
— Как кто! Я –то, — ночной сторож, этой школы, пришёл на смену. А вы тут расселись!
Я чуть было не сказал,— «поднимайте свою толстую жопу и проваливайте вон…»
Но…не сказал, потому что женщина боязливо ответила:
— Я тоже сторож, только я новенькая здесь…
— Понятно: вы сторож, я сторож, — выходит надо разбираться, кто из нас настоящий сторож, — логически мыслить стал. — Надо звонить начальству.
— Да не надо ни кому звонить, — вдруг к нам подлетела одна из вечерних уборщиц.
— Вы уволены. Вы же сами написали заявление.
— Да как…., — я поперхнулся:
— Как такое возможно?
— Ну окей, вы нашли моё заявление в столе, но на нём нету ни даты, ни моей подписи….
— Вы в своем уме??
— Ничего не знаю, вам просили передать это, если придёте, — она сунула мне в руки «трудовую».
— Забирайте личные вещи и проваливайте отсюда! — огрызнулась уборщица и убежала.
Я развел руки в стороны, новый сторож тоже сделала так.
Вздохнул, пошёл забирать свои личные вещи.
Как потом понял, бабье, нашли мою бумажку, — без даты, без подписи.
Зажужжали, зашумели, — и тут же уволили.
Без отработки, без поиска замены, вообще без ничего.
Ни одна тварь даже не позвонила на мой телефон, чтобы поинтересоваться элементарными вопросами; а как, а почему человек увольняется…
Нет, ничего, вообще ни одного звоночка.
Нормально история?
Конечно, я знаю, кто этому всему виной, — «ЖАБА».
Когда. Вспоминаю этот случай, у меня как всегда перехватывает горло.
Может от нехватки дыхания. Или от чрезмерного волнения.
Хотя, может так стало лучше; когда, я и она, избавились друг от друга.
Но это осознал намного позже, когда стал настоящим Сторожем.
Но в то время, после моего «увольнения» из школы, мне пришлось несладко, как и всем вокруг меня.
Из принципа, я вновь пошел в ЦЗН, чтобы встать снова на учет как «безработный».
Для этого мне пришлось давать объяснения, как такое вышло, заполнять бумажки, добывать по-новой разные справки, в том числе из этой же школы.
Малову, директора школы, вызывали к меру города, по моему вопросу.
Строгий выговор, или что-то там еще, я точно не знаю, что там бывает, за закрытыми дверьми кабинета мера.
А так: нас вызвали к меру, на ковер.
И вот мы стоим, я и директриса Малова, напротив стола мера, как нашкодившиеся школьники; я пытаюсь оправдаться, она тоже.
В общем мы все, имели очень даже бледный вид.
Хотя, ведь я как бы не виноват. У меня нет ни должности. Ни кресла. Ни портфеля.
Я уволен. Я никто. Мне нечего бояться.
Но всё равно-с, начальство-с.
Откуда-то подсознание выталкивает это стыдливое чувство, взращенное испокон веков, — твое предназначение пресмыкаться перед Великими, жалкий червяк.
Наверно, как говорил А.П.
— я по одной капле выдавливаю ничтожного раба из себя…
Такое сравнение пришло на ум.
В детстве я любил Чехова.
Читать его тонкие рассказики, с подколами, с этакими вывертами
А с юмором мне нравились больше.
Мне признаться, нравился тот, когда голый музыкант потерял свой контрабас.
Ну там вообще умора.
Чехов, Чехов.
Я рождён в СССР ( нет, это не песня. Всё намного прозаичней)
Был социализм.
Идеология, рабы не мы, мы не рабы.
И вот получалась для именно меня заковыка, зачем мой самый любимый писатель говорит про рабов?
Ведь их нет на свете, — рабы не мы, мы не рабы.
Может они где-то есть, но не у нас в Советском Союзе.
Я понимал Чехова почти всего, разумеется, для своего возраста, в 13-14 лет.
Но не понимал одного, причем здесь рабы, и зачем их надо выдавливать из себя.
Что за ересь и чушь?...
Прошло время, достаточное, уже наше.
Сменился строй, уклад, изменилось общество, поменялся народ.
И вот тогда, уже цитата Чехова, заиграла новыми красками.
«Нужно по капле выдавливать из себя раба…»
Теперь, — я бы отлил эти слова в мраморе, а буквы высек с золотым тиснением.
И прибил бы эти таблички на каждом углу.
На каждом углу…
На каждом углу……
Когда не было никого дома, то разыгрывал маленькие спектакли по рассказам Чехова.
Я единолично озвучивал их реплики, показывая в лицах всяческие интонации:
— Унтер офицер Пришибеев — докладывайте, что тут у вас случилось?
— Ничего-с, вот собачка-с, укусила за палец-с…
— Какая нахер собачка. Я кто? вашу мамку здесь в кино водил, я унтер офицер, и по такому пустяку меня беспокоить, — повесить собачку!
— А если это собачка губернатора?
— Губернатора.. хммм, отставить, тогда повесить это, пьяницу и забулдыгу.
— А если это не собачка губернатора?
— Отставить повешение..
— Что ж такое получается: никого вешать нельзя.
— Разойтись быстро, я унтер офицер Пришибеев. Иначе повешу всех вас.
— За незаконное сборище...
Еще я не знал: кто такой жид, еврей, или хохол.
Я клянусь, пионерским значком, что этого не знал.
У мамы, в библиотеке, с «Робинзоном Крузо», была толстая книжка, про приключения одного мальчика.
Сюжет был примерно таким; маленький мальчик, находит больную собаку.
У нее сломана лапа.
Тогда мальчик захотел вылечить ее.
Кормил хлебом, поил водой, накладывал повязки на лапу.
Когда она выздоравливает, то семья мальчика, становиться против собаки.
И выдвигает ультиматум: или ты, или она.
Но мальчик решает уйти из дома, вместе с собакой.
Он собирает вещички в котомку, одним утром, пока все спят, сбегает из дома, вместе со своей собакой.
Они бредут где-то по лесам, по полям, им встречается один человечек, называемым «фунт с полтиной»
Фокусник. Алкаш, в придачу сутенер в стриптизе — по кличке «пол-фунта».
Ещё контрабандист.
Это очень было интересно читать, только вот там встречались постоянно странные слова; водка, стриптиз, сутенер, жид, контрабанда, еврей.
(это была обычная детская книга, какого-то автора. На русском языке.
Издание «Детгиза», 195-ых годов, с черно-белыми иллюстрациями, на страницах, возле текста)
В книге были замечательные рисунки, сопровождавшие повествование.
Они бы сделаны вроде черным карандашом.
Я очень вдумчиво рассматривал их, стремясь понять мир, вокруг себя, вокруг того мальчика.
Вот на рисунке собака. Она страдает и мучается, судя по выражению ее измученных глаз.
А мальчик помогает ей выздороветь.
На другом; дом, сарай, двор, где живет мальчик и его семья.
Это было очень красиво.
Потом природа, где мальчик с собакой держать путь в неизведанную даль.
Рисунок «пол-фунта», изображавшего пьяненького мужичка.
Он был похож, знаете на кого?
На Краморова, того самого.
Которого мы знаем по фильмам.
А там был просто рисунок, возле того сюжета, где он стал пить водку, из какой-то бутылки.
Я знал про бутылки всё: они бывают молочные, или кефирные.
У них широкое горло, закрываются тонкой шоколадной фольгой, продаются в нашем магазине, называются «молоко», или «кефир».
Хотя есть еще «катык».
Но такие бутылки видел в первый раз.
А потом рисунки, после нескольких глав пропали, поэтому читать стало очень сложно и непонятно.
Она была очень интересная, но я ничего не понимал из-за некоторых слов; жид, еврей, контрабанда, водка…
Это были повседневные слова, которые употребляют другие люди, но я не понимал настоящее значения этих слов.
Вот что такое контрабанда?
А что такое водка?
Кто такие жиды?
А кто такие евреи?
Фунт, полтина, — также не увязывались в мою картину миру.
Но я принимал, так положено, ведь этому учат взрослые.
Это только прозвище бродяги.
Как и название всего: курица, свинья, петух, корова, — они все сливались в один бесконечный словесный ряд моего понимания, точнее сказать, восприятия всего.
Когда это можно написать это слово по буквам, или произнести по слогам.
Значения слов, — вот допустим мат.
Слово «****ь».
Я не знал, что оно означает в жизни, на самом деле.
****ь и *****, — для меня это выглядело нормальным словом.
Но когда я его впервые произнес, то все насмерть перепугались.
— Этого нельзя говорить! — воскликнула бабушка.
А с мамой случился обморок.
Меня не стали бить, наказывать ремнем.
Так, поругали, заставили стоять «в углу», это такое наказание.
Мне запомнился эпизод, когда мальчик с собакой, встречают бродягу Пол-Фунта.
Им всем хотелось кушать, тогда бродяга достал вареное яйцо, корочку хлеба, бутылку водки. И как бы так.
Сцена еды, поедания, выпивания
Описаны очень, очень художественно.
(нет, я так не смогу, даже не уговаривайте)
Поедание вареного яйца, — это что-то…
Но мой, детский ум не мог этого понять, как-то переосмыслить
Тогда я начинал думать:
«жид», «хохол», или «еврей»?
Кто тогда они?
Может страшные люди, которые хотят съесть маленьких мальчиков ночью?
Я накрывался с головой одеялом и дрожал от страха.
А что такое «водка», от которой люди становятся пьяными, и ложатся спать беспробудным сном, точно мертвые.
Мне было всего шесть лет.
Я тоже не спал по ночам и всё думал и думал.
Мне было интересно думать. А не спрашивать, каждый раз:
— ма, а это что такое?
— Мама, как оно называется?
Сроду ненавижу задавать людям тупые вопросы.
Если ты задаешь их сам.
То возможно ты сам немного туповат от природы.
Тогда мама стала прятать от меня эту интересную книжку.
Но я, как-то находил ее снова и снова.
Самое интересное, через несколько лет, всё прошло, вопросы отпали.
Водка это водка, жид это жид, еврей, это еврей.
Но никто меня этому не учил.
Абсолютно.
Знание приходило в голову, словно из воздуха.
Щелк. И всё, словно это нажатие выключателя.
Вечером, пришел в детсад, на свою первую смену.
Через плечо сумка, в руке пакет, с необходимыми вещами.
Чай, кофе, стакан, ложка, в общем всё такое, чтобы пережить ночь без проблем.
Садик, и его двор выглядели пустым, когда открыл входную калитку, зашагал внутрь территории. Меня встретила сменщица, дневная вахтерша.
Она представилась:
— Я Назиба.
Среди ночи, разбудил странный звук.
Я немного задремал, очнулся и обвел глазами помещение.
Нет, все было на месте: пульт пожарной охраны, монитор.
Но что-то было не так.
Я слез с кресла, взял фонарик, отправился на звук.
Он раздавался со стороны входа в подвалы.
Звук был немного странный, немного похож на стрекотания сверчков летом.
Но сейчас зима, февраль, насколько знаю и помню, за окном снег и мороз.
Тут увидел одно существо, это оно стрекотало.
Но когда я приблизился, то оно утихло.
Наверно испугалось.
Я взял его на руки и стал рассматривать, это насекомое, оно только немного большое с усиками как антенны, крылышки с узорами.
— Ты кто? — почему-то спросил это насекомое.
Ведь это глупо, совершенно глупо спрашивать каждую букашку, о чем она даже не может… или может..
— Я сверчок. А ты?
— Я человек..
— Нет, ты сторож.
— Так то, да: я человек и сторож. Вот, недавно сюда устроился.
Слушай Сверч: может у меня глюки, или это сон?
— Неа, не это сон.
Сверчок нагло сдвинул усы, и посмотрел на меня своим глазищами.
— Как ты сюда попал?
— Ну как: устроился. Нужны деньги, и работа.
— А почему?
— Нууу, это долгая история…
— А покороче никак?
— Можно покороче: в общем я всё просрал в жизни..
— А ты помнишь, что это за место?
— Нет, не знаю, если честно…
— Дурачок, наверно ты забыл, что это место, где ты вырос, с трех лет.
Вспомни: ту красивенькую девочку, с кудряшками, на которой обещал жениться.
А Юра, которому ты был другом, а потом окунул его головку в унитаз
Он чуть не захлебнулся и чуть не умер…
— Замолчи!!!
Эхом прокатилось по всему детскому садику.
Я перевел дыхание от долгого вопля:
— Замолчи, пожалуйста. Просто молчи.
Понимаешь, мы были маленькими детьми. Это была игра такая.
— Игра, от которой можно умереть. Понимаю… — Ехидно сжал губы и рот, сверчок.
— Что ты меня хочешь?! Поганая тварь!
— Я? Ничего. Хотя возможно другие хотят. Ведь это ты стал Сторожем.
— Сторож и сторож, но какая в этом к черту разница. Где смысл?! А его нет…
Я устало опустился, присел на ступеньки возле входа к подвал.
Сверчок перелез на выемку, возле горячей батареи отопления.
— Смысла нет, как и во всём, в другом. Впрочем, на сегодня достаточно. Иди, и думай.
Хотя нет, открой дверь подвала и отнеси меня вовнутрь, где потеплее, а то я слишком стар, для таких манёвров…
Дверь в подвал отворилась с тихим скрипом.
На лицо упала паутина, ещё мне пришлось согнуться, чтобы протиснуться внутрь подземелья.
В моей ладони лежал обычный сверчок.
Он был слишком беззащитным и беспомощным, чтобы мог раздавить его как всех насекомых.
Подвал детского сада, он оказался до жути реальным, когда зажег фонарик, обшаривая лучом света вокруг себя
Одновременно похожим на обстановку из кино, про «ужасы», или про маньяков.
Когда они убивают и мучают маленьких мальчиков.
— Сверч, ты чего молчишь?
Под ногами похрустывал песок.
Незначительный запах гавна и фекалий ударял в нос.
Но сверчок молчал, лишь несколько раз шевельнулись крылышки, то ли показывал он пока живой, то ли он так выражает свое восприятие.
— Мы пришли. Тебя куда положить?
Из книжки, про сказку «буратино», знал, что умные говорящие такие сверчки живут где-то за печкой.
Там где тепло, темно, и уютно, возле потайной дверцы, откуда надо найти «золотой ключик».
Но здесь ничего такого нет.
Луч фонарика обшаривал стены подвалы.
Вот бойлерная, там еще что-то, тут просто подвал,
Старая списанная мебель, возможно, нет рук, чтобы вынести это на помойку, или ждет своего часа, когда достанут на поверхность.
Детские кроватки, они немного поржавевшие, но всё-таки пригодятся.
Одна стена мне приглянулась, она сухая, теплая, так как возле нее проходит большая труба отопления.
Вот тут, глубокая выщерблена, как пещерка, между кладкой в бетонной стене.
В цементном растворе.
Здесь тепло и безопасно, не считая пауков, крыс, мышей, и бездомных котов.
Я осторожно положил в нее уснувшего сверчка.
— Спи малыш…
Чуть шевельнулись крылышки, показывая, что он вроде всё слышит, или понимает мои произнесенные слова.
*
Юра, игра, девочка, на которой пообещал женится.
Это бред.
А что если нет?
Я вспомнил из садика:
Как меня окунали в унитаз, другие мальчики, старше.
Это была игра, с их стороны, с моей тоже.
После в погружения в унитаз, мои волосы почему-то становились липкими, очень дурно пахли.
Тогда не знал что это гавно, блевотина, и моча.
Тети воспитательницы, прозвали меня , — «вонючка».
У меня не было не сил, ни ума, чтобы сопротивляться.
А через годик, я сам стал нагибать других мальчиков.
Окуная их головками в унитаз.
Ведь это так здорово, когда они, трясутся, дергаются, пускают пузырьки.
Тогда я не знал слова секс, оргазм, кайф,
Но это было почти сравнимо с этими понятиями.
Пускай привыкают, и тренируются.
Игра наша, называлась, то ли «водолазы», то ли «космонавты».
Надо задержать дыхание, и не дышать, как можно больше.
*
— А я знаю кто ты!
Заявил мне один карапуз, он уставился мне в глаза и выкрикнул:
— Знаю! Он злой!
Я оперся на стол, и покачал угрюмо головой.
— Мишенька, пойдем в нашу группу. Видишь, дядя сторож не в духе
Стала уговаривать этого карапуза молодая мамаша.
Конечно, он знал, я это понял сразу.
Но тут такое дело, когда стал думать над проблемой.
Как объяснится с настырным малышом?
Может поговорить по душам, под водочку?
Только малыши водку не пьют, а только компот.
Или подраться?
Не, тоже не вариант, — не та весовая категория.
Надо играть на их детском поле, думай. Думай.
Казино, ресторан, девочки, стриптиз,— не то.
Парк, зоопарк, индейцы, кенгуру, — пошла реальная тема..
— Миша, мииша, слушай хочешь сходить в зоопарк?
— Вместе с мамой, — я принужденно улыбнулся мамаше.
— Нет! — отрезал малыш.
— А там кенгуру, сладкая вата, а еще американские горки.
— Неа, пошли мам, а то этот злой дядя надоел…
Про мышек.
Они водились в садике.
От них не спасало ничего, на свете.
Ни кошки, ни коты, которые бродили возле пищеблока.
Ну отравой все посыпали, и что?
Несколько особей сдохли.
Причем в труднодоступных местах.
Разлагаясь от времени, с вонью.
Несколько групп пришлось закрыть на карантин.
А мне вменили в обязанность проветривать это помещение; открывать окна и форточки.
Но это нисколько не помогало.
Запах стоял ужасный.
Потом опыляли кислотой и ещё чем-то ядовитым спреем, на выходных, когда детей не было. Мужики в противогазах были.
**
Что было потом?
Забрал справки из школы.
Когда я вошел в кабинет завхозу, — меня передернуло, это было молча.
Ее тоже затрясло.
И это происходило без слов, без ругани, без ничего, — только наши взгляды и чувства.
Я не шучу.
Она придвинула мне готовые бумажки, я взял их и ушел.
Ни с кем не прощаясь, ничего не говоря.
Затем встал на учет в ЦЗН.
И стоял, стоял, пока не пришло, время.
Снова стать сторожем.
В данном случае, когда повернул голову:
дама в норковой шубе, дело было в конце февраля, с прононсом закричала:
— да как вы посмели?! Где мои деньги? Где моё пособие?!
Я жена мобилизованного!
— Но вам не положено больше, поймите! — пыталась образумить ту даму, сотрудница, за соседним столом.
— Я буду жаловаться!
Ткнула она вверх пальцем, и, громко хлопнув дверью, она гордо удалилась.
— Да жалуйтесь кому хотите, хоть видео записывайте, на коленях, мы то при чем здесь?...
Облегченно выговорила та сотрудница, затем звонко зазывая учетных гражданок из коридора;
— Следующая! Абрамова есть, в очереди?!
— Это детский сад, в нем нужен ночной сторож, пойдёшь? — перебила мои визуальные измышления Люция.
— Да, детский сад, только он здесь, зачем-то. Ладно, я согласен.
— Распечатать туда направление?
— Будьте угодны.
Люция распечатала направление на принтере.
За столами, с обеих сторон, кипели нешуточные страсти, в борьбе за деньги, за выплаты, за пособия, а что мне оставалось делать.
Сторож, так сторож. Как всё это достало!!
Наверно их тоже.
*
А если называли, то выходит он верующий.
Странно…
А начиналось всё как обычно.
Постепенно, шаг за шагом, почти незаметно для меня самого.
— Пойдете работать сторожем? — спросили меня в центре занятости населения, он называется сокращённо, ЦЗН.
— А есть другие варианты? Может мастером, или инженером?
— Других вакансий нет, но это пока лучше для вас, чем просто носиться с «бегунками», получать копеечное пособие, — уныло вздохнула тетка с рыжими волосами, постучав по клавиатуре, посматривая на тусклый монитор.
Всё это выглядело ничем не обещающим: ни в жизни, ни в перспективе.
А о будущем мог только мечтать, как и тетка с рыжими волосами.
Ее зовут Люция, она работает с людьми, называемыми «безработными».
Коим тоже называюсь я, стою на учете, именно у неё, — как «безработный».
Все это кажется убогим и нищенским; потертый линолеум под ногами, расшатанные столы у персонала, продавленные кресла для посетителей, потолки с люстрами, где не хватает лампочек, покривившиеся шкафы для хранения бумаг и папок, стены со старыми обоями, но все также висит «наш великий».
Со знаменами и флагами в триколора.
Взгляд, опущенный вниз, утыкается в уголок за шкафом с документами, где якобы спрятана обувка Люции: у одного сапожка кое-как приклеена подошва, у другого замок набекрень смотрит.
Честно говоря, у меня не тоже лучше, обувь.
Наверно поэтому здесь ошиваюсь: нет денег, нет работы.
Люция, она примерно моего возраста, поэтому мы общаемся на «ты», а ей, во что бы то ни стало надо меня трудоустроить, чтобы не портить статистику исторического максимума безработицы в «1.7%», объявленного тем, кто висит на стене.
— Ты пойдешь?— спрашивает она.
— А что там делать? Какие условия?— тупо задаю вопросы, от нечего делать.
Немного поворачиваю голову, — и на тебе — тут тебе развлечение. Бесплатное.
Как до этого дошел? Так получилось.
Ведь с молодости в казино играл, в рулетку. Не знаете в какую?
В русскую. Называется «друзья».
Как там происходило: сначала одному другу поверил, он обманул, другому дружбану дал больших денег в долг, он не вернул, а другой подставил, то есть не себя, а мою задницу, так ему стало выгоднее для карьеры.
Третий, четвертый, пятый, десятый…
Думал, повезёт. Но почему-то не везло.
Я всё играл и играл, не унимаясь, пока не наступило время прозрения.
То время можно называть по-разному; полнейшим затмением, помутнением рассудка.
Или накрывший мою жизнь, туман с мутной ложью и сплошным враньём.
Один знакомый рассказывал веселую историю из жизни:
«… у меня ДР, в декабре, стали отмечать, ну и пошло-поехало, очнулся я, значит, ничего не понимаю: потом смотрю по сторонам, вокруг моя дача, тепло, вроде лето наступило, а я сижу на грядке, сажаю помидоры…»
Такое вот прозрение, но в том случае там был причиной один алкоголь, вводивший человека в изменённое сознание.
Поэтому я, образно говоря, нахожусь здесь с голой жопой, в кабинете под номером «два», слушаю Люцию, заодно смотрю на шум.
Кабинет просторный: у двух окон стоят, — раз стол, два стол, три стол, ещё два стола у стены, и также обратно: раз, два, три. То есть получается восемь столов, расставленных возле стен.
За почти каждым столом, работают люди, точнее, женщины, разных возрастов и внешностей.
Работа у них, — обрабатывать нас безработных, или трудоустраивать на работу, чтобы экономить бюджет государства.
Это кому как, как слышится, или может видится.
А работа была, но только такая: прачки, посудомойки, официантки, кассиры, продавцы, грузчики, уборщики, маляры, разнорабочие, комплектовщики по 14/7, дворники…
Ещё требовались таксисты, трактористы, мотористы, слесаря, шофера камазисты, водилы всех категорий, — но это смешно!
Такие важные птицы, под заборами не валяются в наше время.
Как и врачи, особенно стоматологи.
Конечно, люди, без опыта работы, требовались по «вахтовкам», где работодатели обещают золотые горы, комфортные условия работы и проживания.
Ладно, допустим, контора без мошенников, потом заплатит по договору, но попробуйте повкалывать на работе, с перетаскиванием тяжестей, с одного места на другое, пребывая всё время на ногах — по 14 часов в сутки подряд целый месяц, а то и два. Это нормально?
В цивильном капиталистическом обществе, давно такого нет.
Молодые, и здоровые парни, которым лет по 18-25, вроде студентов, или малолетних зеков, — они смогут за бабки продержаться некоторое время.
Ну хорошо, врать не буду, вот случай…
Но начать думаю, следует по порядку происходящих событий: четыре года назад, после нескольких десятилетий зря прожитой жизни, пришлось вернуться из Ёбурга, в родной город. Всё ничего, но с работой вышла проблема, пришлось встать на учёт в ЦЗН.
Через некоторое время устроился через них, в одну фирму, выкупившую заводские территории, у организации банкрота.
«Европласт» называется, пластиковые окна делает.
Зачислялся сборщиком стеклопакетов, но на самом деле определили меня вроде разнорабочим. Как объяснить характерную специфику:
На лазерном станке, сначала огромное стекло нарезается по стандартным размерам, затем заготовки поступают на монтажные столы.
На столах стекла собираются по схеме, указанной заказчиком, ставятся перегородки с фольгой. Нестандартные размеры, вырезаются вручную, при помощи стеклореза и линейки. Далее стекла поступают в вакуумный конвейер, где из них откачивается воздух, таким образом, они вроде как склеиваются между собой.
Моей обязанностью было: брать стёкла с конвейера, ставить на крутящийся станок (аккуратно, чтобы не разбить), где один парень или его сменщица девка, обмазывают изделие с торцов, черным герметиком.
Затем берешь его, аккуратно, чтобы не разбить, иначе ущерб вычтут из зарплаты, ставишь стёкла стоймя на тележку. Далее толкаешь ее в сторону, потом приезжает погрузчик, он отвозит тележку в другой цех, где стекла обрамляют в пластмассовый профиль.
Доли минуты, занимают эти действия.
Наверно в нормальном производстве, в нормальной стране, эти операции проделывают роботы манипуляторы.
Но мы где живем? Правильно.
Мы сами как роботы, поэтому должны выполнять однообразную работу.
А она как оказалась, была очень грязной и тяжёлой.
Грязной, — потому что, герметик, похожий на тягучую смолу, хотя это и была смола или мастика, не успевая подсохнуть, стекал, куда ни попадя, затем намертво прилипал к моей одежде.
Спецовку мне так и не выдали, поэтому пришлось принести из дома, что-то старенькое из вещей, но пока носимое: джинсы, спортивная куртка.
После смолы стирать и чистить одежду становилось бесполезным делом, только выкидывать на свалку.
А трудность заключалась в том, что один стеклопакет, или пока собранные стёкла, весит от 20 до 30 килограмм.
За смену перетаскиваешь их шестьсот раз, то есть, грубо говоря, за смену приходилось таскать тридцать тонн. Всё это нежно и аккуратно. А смены проходили почти по 14 часов
В понедельник прошла первая смена, — терпимо.
Вторая смена, была уже в тягость.
Третья смена, там я разбил стекло.
Оно было важным, сделанным для какого-то «шишкаря», в его строящийся особняк.
Уронил на землю, вес зашкалил, стеклопакет был тройной, под сорок килограмм, в шесть квадратных метров.
А я его брал один, без помощников.
Как берут стекла и стеклопакеты?
Есть такие специальные ручки, вакуумные прихваты, с присосками.
Четвертая смена, — в утренние часы разбил два стеклопакета.
Потом в перерыв состоялся разговорчик, на повышенных тонах, с применением мата.
Предъявлял мне тот молодой щенок, со станка с герметиком, за которым никак не успевал. Мы сцепились в драке посреди рабочего места, но нас разняли.
Драки, — ничего нового, обычное дело, среди холопов.
Щенок успокоился, даже потом якобы стал помогать мне:
Поднимать один стеклопакеты в сорок килограмм, вроде на спор, и для хвастливого вида: типа какой я сильный, а ты лох косой.
Ну раз он поднял. Ну два, или даже двадцать два, не спорю.
Организм молодечный, спина здоровая с позвоночником, — ему всего двадцать с чем-то лет, а у меня уже давно седые волосы.
Я ему так и сказал:
— Потаскай лет десять кряду. Посмотрим, какой ты будешь потом: прямой, или косой!
Парень зло поморщился, но ничего не ответил.
А ко мне вскоре, после обеденного перерыва, приставили помощника: то ли узбека, то ли туркмена. Он прохлаждался без дела, видимость работы показывал, слоняясь по цехам.
Выяснилось, что до меня, он один выполнял адскую работу.
Опять-таки его поставили, по распоряжению начальства, конечно, оно стало в курсе всего конфликта.
Работа пошла быстро и споро: щенок огрызался, я лаял.
В те чертовы часы, я и тот узбек, ничего не разбили.
А стеклопакеты, как назло с конвеейра сходили громоздкими, соответственно тяжелыми.
Поэтому я кивал узбеку, мол, помоги узкоглазый брат: мы впивались прихватками, и в четыре руки, с кряканьем перетаскивали его в нужное место: сначала на станок, а затем со станка на тележку.
Еще интересно, узбек, как-то по своему крякал.
Но самое интересное, был такой разговор, состоявшийся буквально на бегу:
— Валерий Палыч (это начальник цеха), можете перевести меня на другой фронт работы?
— А что такое? Не справляешься? Вижу. Вон у тебя помощник узбек. Давай работай, не стой.
— Валерий Палыч, да не могу я здесь, дайте что-нибудь другое: стекла резать, или пластмассу? Или помощником на конвейер?
— Ну где я тебе место найду, — если нету. Поговори с мужиками из бригады.
Может они согласятся, на перемену. Не знаю. Делай что хошь, а работай. Понял??!!
Валерий Палыч убежал, точнее, покатился как резиновый мячик на ножках, ведь он был полненький, в тоже время живенький, по цеховым делам, а я остался работать дальше.
Наступило время вечернего перекура.
Также мое, когда обратился к мужикам и парням, о подмене.
У всех мужиков был физически легкий труд, по сравнению с моим трудом.
Поэтому никто, — подчеркиваю, — никто, не согласился, чтобы встать на мое проклятое место. Все стали отнекиваться по разным причинам.
Узбек помощник, а что узбек, — сегодня тут. А завтра там.
Так и получилось на следующий день.
Его с утра отозвала куда-то, в другое место: на выезде помогать установщикам стеклопакетов.
Поэтому в пятую смену, когда работал в одиночку, у меня в конце вечера отказала рука.
Что-то хрустнуло в ней, не могла сгибаться в локте.
На следующий день, с утра пошел на прием к травматологу, чтобы оформлять больничный, благо у меня «в трудовой», есть законная печать, о приёме на работу.
Рентген показал надрыв связок.
Позвонил Палычу, мол, так и так: беру со следующей недели «больничный лист», потом видимо увольняюсь к едрене фене.
Он покряхтел:
— Что ж, теперь узбеку одному придется работать.
— Слышь, ты вот что: оформи свою травму как бытовую.
— На хрена мне это?
— Ты не кипишуй, всё будет чики-пуки. А мы тебе премию выпишем. И очень хорошую
Пойми, нам не с руки показывать травматизм. Понимаешь?
— Понял. А сколько?
— Да ты не парься, всё будет чики-пуки. Ты давай, пиши «бытовуху». А мы не подведем.
— Лады, Палыч, договорились.
Поэтому написал у врачей объяснение, что получил не «производственную» травму, а «бытовую».
Прошло время «больничного», две недели.
Но Палыч, зачем-то занес мой номер в «черный список», к нему стало никаким образом не дозвониться, звонок тут же обрывался, даже без повторения автоответчиком:
«абонент не в сети. Оставьте сообщение…»
Поэтому через месяц, мне пришлось самому переться туда же, на окраину города: за расчетом, за моими документами, лежащими в отделе кадров.
Пешёчком, по слякоти, по весенней грязи. Какое такси, если денег нет ни фига.
Еще заметил, чем круче выглядит офис, тем поганее заводские условия: ни раздевалок, ни душевых, ни сортиров, ничего.
Зато офисное здание сверкало в мраморе, в зеркалах, в стекле.
Девушка в кассе, дала листок, где расписаться, потом деньги; заработанную плату, вместе с «больничными», обещанной премией, — купюру в сто рублей, с мелочью.
— Вот. И вот, здесь распишитесь, что получили.
— Это что?!
— Ваш расчет.
— Это что за дерьмо?!
— Ваш расчёт. Я вроде по-русски сказала.
— Не понял, это что?! За всё?!
— Не кричите. Вот приказ, согласно распоряжению начальника цеха, за принесенный ущерб предпри…
Дальше ничего не слышал, не помню толком.
Ведь мне очень нужны были деньги, мои честно заработанные деньги.
Очнулся уже в одиночной камере.
Знакомые менты, они все знакомые у меня в нашем городе, потом рассказали, что их вызвали, они приехали, там буйный колотит зеркала в офисе. Скрутили, привезли сюда.
А я думал, отлично, довезли до города, хотя бы на такси не пришлось тратиться.
Эта сучья «сотка», не стоила таких денег.
Понятно, дело замяли, когда это всё дошло до «гендира» фирмы.
Как говорится: баш на баш, а чей баш круглей, тот и выиграл.
Побил зеркала, стёкла, но никого не ударил, не изувечил, не убил.
Материальный ущерб, в офисе, конечно, списали.
«Гендир», не захотел выносить сор из избы, ведь это же натуральное рабство, если правильно судиться, имея за спиной адвоката.
А у меня было мало причин сидеть в камере.
Поэтому обоюдно подписали бумаги, что не имеем друг к другу претензий.
В тот же момент меня выпустили из «ментовки».
Разумеется без всяких денег. И даже без «сотки».
На которую можно купить только одну баночку пива.
Нормально история?
На память об этом случае остались: синяя печать в «трудовой», о том, что я проработал три недели (вместе с больничным), — совершенно бесплатно, даже в убыток себе.
Ведь обеды в столовой были за деньги, лекарство на лечение, — тоже за деньги, именно за свои кровные.
Да, кстати, медкомиссия, — меня заставили пройти ее, пообещали, что деньги потом вернут, она тоже платная, почти две тысячи рублей.
Эти деньги мне, конечно, никто не вернул, да и не собирался возвращать.
Как поется: «… возвращаться, плохая примета...»
Так и это, придумано «теми», кого не следует называть вслух. Иначе…
Ещё остался черно-белый снимок рентгена.
И застывшая глыбой льда, злоба в душе, на тех мужиков из бригады.
Особенно, к тому парню, молодому щенку.
Также остались вопросы к Палычу: он меня провел как… не буду говорить как именно.
Только когда мимо меня проезжает его черный «форд», на котором он рассекает по улицам города, то моя рука непроизвольно тянется к булыжнику, чтобы всадить его в ветровое стекло этого гребаного автомобиля.
Хотя они все нормальные парни, по отдельности.
Ведь вполне адекватно общался с ними наедине, и так, накоротке, пока везёт «вахтовка», до места работы, потом обратно домой.
Один парень, ему тридцать лет, МЧС, высшее образование, ССО, Сирия, умница, все дела.
Другой трудяга парняга, тоже за тридцатник, тоже с понятиями.
Третий, вроде норм, но уже не помню кто он, был и был.
Короче, смысл в том, что они все как соберутся вместе, то кричат хором: «мы своих — не бросаем…»
Ага, как же, держи карман шире.
На деле же, бросают, ох как бросают.
То есть, представьте себе: тыл, простая мужская работа.
Здесь нет войны, нет фронта, но тебя бросают, как бродячую собаку под забором.
А такое сплошь и рядом происходит, почти на каждом шагу.
Нам как жить, кому за пятьдесят? У кого здоровья нет?
Да какой там, за сорок лет, спина скрипит, шею сводит, руки не разгибаются.
Не говоря уже о других вещах, ведь в приличном обществе о них не принято говорить.
А вот ещё один курьёзный случай вышел.
Называется он — «без меня, меня женили».
После «европласта», опять же через ЦЗН, меня направили в школу.
Нет не в родную, №3, а в другую, чуть поодаль.
Ее совсем недавно построили, — СОШ №12.
Иди, мол, прикинь хер к носу, поработай сторожем, и всё такое.
Я, как всегда, согласился, — а что мне терять.
Терять было нечего.
Рулила всеми делами не директриса Е. Малова, не завуч, ни кто иной, как школьный завхоз.
Можете представить себе жабу, за столом?
Квакающую, взрослую, жабу?
Нет? с трудом?
Я тоже, до того момента.
Короче, я всё пропущу плавно, на перемотке.
(там были интересные моменты, но не в этом суть истории)
Я устроился, выхожу на смены, нормально работаю две недели.
И тут мне под нос суют договор, работодательский.
Внимательно читаю, и тут обнаруживаю, что моя «зп», по всем параметрам 6 тысяч.
А мы же договаривались, во время собеседования, как бы так:
Я конкретно спросил «жабу», — сколько?
Она ответила, — 13-12 тысяч.
Дело было вечером, никого из начальства в школе, конечно не осталось.
Поэтому взял чистый лист бумаги, формата «А4», и стал писать заявление «об уходе, по собственному желанию».
Потом его засунул куда-то, в ящик стола, когда мои эмоции притихли.
Утром пришла смена, но никому ничего не говорил об увольнении, и об том заявлении.
Сдал смену, ушел домой.
Прошел день, потом второй.
На третий день, уже вечером, как положено, иду на работу, в ту школу.
А у меня уже эмоции затихли окончательно, поэтому думаю:
«да хер с ними, с деньгами, какая к черту разница, лишь бы была бы работа…»
Захожу в школу, а там, где место вахтера, и мое место тоже, — удобно сидит какой-то человек. Точнее, пожилая женщина.
Диалог был у нас такой:
— Здрасте.
— Здрасте.
— Женщина, а вам не кажется, что вы, немного мне мешаете?
— Кому? Вам?
— Да, мне. И собственно говоря, позвольте узнать: что вы делаете за моим рабочим местом?
— У меня такой же вопрос: кто вы?
— Как кто! Я –то, — ночной сторож, этой школы, пришёл на смену. А вы тут расселись!
Я чуть было не сказал,— «поднимайте свою толстую жопу и проваливайте вон…»
Но…не сказал, потому что женщина боязливо ответила:
— Я тоже сторож, только я новенькая здесь…
— Понятно: вы сторож, я сторож, — выходит надо разбираться, кто из нас настоящий сторож, — логически мыслить стал. — Надо звонить начальству.
— Да не надо ни кому звонить, — вдруг к нам подлетела одна из вечерних уборщиц.
— Вы уволены. Вы же сами написали заявление.
— Да как…., — я поперхнулся:
— Как такое возможно?
— Ну окей, вы нашли моё заявление в столе, но на нём нету ни даты, ни моей подписи….
— Вы в своем уме??
— Ничего не знаю, вам просили передать это, если придёте, — она сунула мне в руки «трудовую».
— Забирайте личные вещи и проваливайте отсюда! — огрызнулась уборщица и убежала.
Я развел руки в стороны, новый сторож тоже сделала так.
Вздохнул, пошёл забирать свои личные вещи.
Как потом понял, бабье, нашли мою бумажку, — без даты, без подписи.
Зажужжали, зашумели, — и тут же уволили.
Без отработки, без поиска замены, вообще без ничего.
Ни одна тварь даже не позвонила на мой телефон, чтобы поинтересоваться элементарными вопросами; а как, а почему человек увольняется…
Нет, ничего, вообще ни одного звоночка.
Нормально история?
Конечно, я знаю, кто этому всему виной, — «ЖАБА».
Когда. Вспоминаю этот случай, у меня как всегда перехватывает горло.
Может от нехватки дыхания. Или от чрезмерного волнения.
Хотя, может так стало лучше; когда, я и она, избавились друг от друга.
Но это осознал намного позже, когда стал настоящим Сторожем.
Но в то время, после моего «увольнения» из школы, мне пришлось несладко, как и всем вокруг меня.
Из принципа, я вновь пошел в ЦЗН, чтобы встать снова на учет как «безработный».
Для этого мне пришлось давать объяснения, как такое вышло, заполнять бумажки, добывать по-новой разные справки, в том числе из этой же школы.
Малову, директора школы, вызывали к меру города, по моему вопросу.
Строгий выговор, или что-то там еще, я точно не знаю, что там бывает, за закрытыми дверьми кабинета мера.
А так: нас вызвали к меру, на ковер.
И вот мы стоим, я и директриса Малова, напротив стола мера, как нашкодившиеся школьники; я пытаюсь оправдаться, она тоже.
В общем мы все, имели очень даже бледный вид.
Хотя, ведь я как бы не виноват. У меня нет ни должности. Ни кресла. Ни портфеля.
Я уволен. Я никто. Мне нечего бояться.
Но всё равно-с, начальство-с.
Откуда-то подсознание выталкивает это стыдливое чувство, взращенное испокон веков, — твое предназначение пресмыкаться перед Великими, жалкий червяк.
Наверно, как говорил А.П.
— я по одной капле выдавливаю ничтожного раба из себя…
Такое сравнение пришло на ум.
В детстве я любил Чехова.
Читать его тонкие рассказики, с подколами, с этакими вывертами
А с юмором мне нравились больше.
Мне признаться, нравился тот, когда голый музыкант потерял свой контрабас.
Ну там вообще умора.
Чехов, Чехов.
Я рождён в СССР ( нет, это не песня. Всё намного прозаичней)
Был социализм.
Идеология, рабы не мы, мы не рабы.
И вот получалась для именно меня заковыка, зачем мой самый любимый писатель говорит про рабов?
Ведь их нет на свете, — рабы не мы, мы не рабы.
Может они где-то есть, но не у нас в Советском Союзе.
Я понимал Чехова почти всего, разумеется, для своего возраста, в 13-14 лет.
Но не понимал одного, причем здесь рабы, и зачем их надо выдавливать из себя.
Что за ересь и чушь?...
Прошло время, достаточное, уже наше.
Сменился строй, уклад, изменилось общество, поменялся народ.
И вот тогда, уже цитата Чехова, заиграла новыми красками.
«Нужно по капле выдавливать из себя раба…»
Теперь, — я бы отлил эти слова в мраморе, а буквы высек с золотым тиснением.
И прибил бы эти таблички на каждом углу.
На каждом углу…
На каждом углу……
Когда не было никого дома, то разыгрывал маленькие спектакли по рассказам Чехова.
Я единолично озвучивал их реплики, показывая в лицах всяческие интонации:
— Унтер офицер Пришибеев — докладывайте, что тут у вас случилось?
— Ничего-с, вот собачка-с, укусила за палец-с…
— Какая нахер собачка. Я кто? вашу мамку здесь в кино водил, я унтер офицер, и по такому пустяку меня беспокоить, — повесить собачку!
— А если это собачка губернатора?
— Губернатора.. хммм, отставить, тогда повесить это, пьяницу и забулдыгу.
— А если это не собачка губернатора?
— Отставить повешение..
— Что ж такое получается: никого вешать нельзя.
— Разойтись быстро, я унтер офицер Пришибеев. Иначе повешу всех вас.
— За незаконное сборище...
Еще я не знал: кто такой жид, еврей, или хохол.
Я клянусь, пионерским значком, что этого не знал.
У мамы, в библиотеке, с «Робинзоном Крузо», была толстая книжка, про приключения одного мальчика.
Сюжет был примерно таким; маленький мальчик, находит больную собаку.
У нее сломана лапа.
Тогда мальчик захотел вылечить ее.
Кормил хлебом, поил водой, накладывал повязки на лапу.
Когда она выздоравливает, то семья мальчика, становиться против собаки.
И выдвигает ультиматум: или ты, или она.
Но мальчик решает уйти из дома, вместе с собакой.
Он собирает вещички в котомку, одним утром, пока все спят, сбегает из дома, вместе со своей собакой.
Они бредут где-то по лесам, по полям, им встречается один человечек, называемым «фунт с полтиной»
Фокусник. Алкаш, в придачу сутенер в стриптизе — по кличке «пол-фунта».
Ещё контрабандист.
Это очень было интересно читать, только вот там встречались постоянно странные слова; водка, стриптиз, сутенер, жид, контрабанда, еврей.
(это была обычная детская книга, какого-то автора. На русском языке.
Издание «Детгиза», 195-ых годов, с черно-белыми иллюстрациями, на страницах, возле текста)
В книге были замечательные рисунки, сопровождавшие повествование.
Они бы сделаны вроде черным карандашом.
Я очень вдумчиво рассматривал их, стремясь понять мир, вокруг себя, вокруг того мальчика.
Вот на рисунке собака. Она страдает и мучается, судя по выражению ее измученных глаз.
А мальчик помогает ей выздороветь.
На другом; дом, сарай, двор, где живет мальчик и его семья.
Это было очень красиво.
Потом природа, где мальчик с собакой держать путь в неизведанную даль.
Рисунок «пол-фунта», изображавшего пьяненького мужичка.
Он был похож, знаете на кого?
На Краморова, того самого.
Которого мы знаем по фильмам.
А там был просто рисунок, возле того сюжета, где он стал пить водку, из какой-то бутылки.
Я знал про бутылки всё: они бывают молочные, или кефирные.
У них широкое горло, закрываются тонкой шоколадной фольгой, продаются в нашем магазине, называются «молоко», или «кефир».
Хотя есть еще «катык».
Но такие бутылки видел в первый раз.
А потом рисунки, после нескольких глав пропали, поэтому читать стало очень сложно и непонятно.
Она была очень интересная, но я ничего не понимал из-за некоторых слов; жид, еврей, контрабанда, водка…
Это были повседневные слова, которые употребляют другие люди, но я не понимал настоящее значения этих слов.
Вот что такое контрабанда?
А что такое водка?
Кто такие жиды?
А кто такие евреи?
Фунт, полтина, — также не увязывались в мою картину миру.
Но я принимал, так положено, ведь этому учат взрослые.
Это только прозвище бродяги.
Как и название всего: курица, свинья, петух, корова, — они все сливались в один бесконечный словесный ряд моего понимания, точнее сказать, восприятия всего.
Когда это можно написать это слово по буквам, или произнести по слогам.
Значения слов, — вот допустим мат.
Слово «****ь».
Я не знал, что оно означает в жизни, на самом деле.
****ь и *****, — для меня это выглядело нормальным словом.
Но когда я его впервые произнес, то все насмерть перепугались.
— Этого нельзя говорить! — воскликнула бабушка.
А с мамой случился обморок.
Меня не стали бить, наказывать ремнем.
Так, поругали, заставили стоять «в углу», это такое наказание.
Мне запомнился эпизод, когда мальчик с собакой, встречают бродягу Пол-Фунта.
Им всем хотелось кушать, тогда бродяга достал вареное яйцо, корочку хлеба, бутылку водки. И как бы так.
Сцена еды, поедания, выпивания
Описаны очень, очень художественно.
(нет, я так не смогу, даже не уговаривайте)
Поедание вареного яйца, — это что-то…
Но мой, детский ум не мог этого понять, как-то переосмыслить
Тогда я начинал думать:
«жид», «хохол», или «еврей»?
Кто тогда они?
Может страшные люди, которые хотят съесть маленьких мальчиков ночью?
Я накрывался с головой одеялом и дрожал от страха.
А что такое «водка», от которой люди становятся пьяными, и ложатся спать беспробудным сном, точно мертвые.
Мне было всего шесть лет.
Я тоже не спал по ночам и всё думал и думал.
Мне было интересно думать. А не спрашивать, каждый раз:
— ма, а это что такое?
— Мама, как оно называется?
Сроду ненавижу задавать людям тупые вопросы.
Если ты задаешь их сам.
То возможно ты сам немного туповат от природы.
Тогда мама стала прятать от меня эту интересную книжку.
Но я, как-то находил ее снова и снова.
Самое интересное, через несколько лет, всё прошло, вопросы отпали.
Водка это водка, жид это жид, еврей, это еврей.
Но никто меня этому не учил.
Абсолютно.
Знание приходило в голову, словно из воздуха.
Щелк. И всё, словно это нажатие выключателя.
Вечером, пришел в детсад, на свою первую смену.
Через плечо сумка, в руке пакет, с необходимыми вещами.
Чай, кофе, стакан, ложка, в общем всё такое, чтобы пережить ночь без проблем.
Садик, и его двор выглядели пустым, когда открыл входную калитку, зашагал внутрь территории. Меня встретила сменщица, дневная вахтерша.
Она представилась:
— Я Назиба.
Среди ночи, разбудил странный звук.
Я немного задремал, очнулся и обвел глазами помещение.
Нет, все было на месте: пульт пожарной охраны, монитор.
Но что-то было не так.
Я слез с кресла, взял фонарик, отправился на звук.
Он раздавался со стороны входа в подвалы.
Звук был немного странный, немного похож на стрекотания сверчков летом.
Но сейчас зима, февраль, насколько знаю и помню, за окном снег и мороз.
Тут увидел одно существо, это оно стрекотало.
Но когда я приблизился, то оно утихло.
Наверно испугалось.
Я взял его на руки и стал рассматривать, это насекомое, оно только немного большое с усиками как антенны, крылышки с узорами.
— Ты кто? — почему-то спросил это насекомое.
Ведь это глупо, совершенно глупо спрашивать каждую букашку, о чем она даже не может… или может..
— Я сверчок. А ты?
— Я человек..
— Нет, ты сторож.
— Так то, да: я человек и сторож. Вот, недавно сюда устроился.
Слушай Сверч: может у меня глюки, или это сон?
— Неа, не это сон.
Сверчок нагло сдвинул усы, и посмотрел на меня своим глазищами.
— Как ты сюда попал?
— Ну как: устроился. Нужны деньги, и работа.
— А почему?
— Нууу, это долгая история…
— А покороче никак?
— Можно покороче: в общем я всё просрал в жизни..
— А ты помнишь, что это за место?
— Нет, не знаю, если честно…
— Дурачок, наверно ты забыл, что это место, где ты вырос, с трех лет.
Вспомни: ту красивенькую девочку, с кудряшками, на которой обещал жениться.
А Юра, которому ты был другом, а потом окунул его головку в унитаз
Он чуть не захлебнулся и чуть не умер…
— Замолчи!!!
Эхом прокатилось по всему детскому садику.
Я перевел дыхание от долгого вопля:
— Замолчи, пожалуйста. Просто молчи.
Понимаешь, мы были маленькими детьми. Это была игра такая.
— Игра, от которой можно умереть. Понимаю… — Ехидно сжал губы и рот, сверчок.
— Что ты меня хочешь?! Поганая тварь!
— Я? Ничего. Хотя возможно другие хотят. Ведь это ты стал Сторожем.
— Сторож и сторож, но какая в этом к черту разница. Где смысл?! А его нет…
Я устало опустился, присел на ступеньки возле входа к подвал.
Сверчок перелез на выемку, возле горячей батареи отопления.
— Смысла нет, как и во всём, в другом. Впрочем, на сегодня достаточно. Иди, и думай.
Хотя нет, открой дверь подвала и отнеси меня вовнутрь, где потеплее, а то я слишком стар, для таких манёвров…
Дверь в подвал отворилась с тихим скрипом.
На лицо упала паутина, ещё мне пришлось согнуться, чтобы протиснуться внутрь подземелья.
В моей ладони лежал обычный сверчок.
Он был слишком беззащитным и беспомощным, чтобы мог раздавить его как всех насекомых.
Подвал детского сада, он оказался до жути реальным, когда зажег фонарик, обшаривая лучом света вокруг себя
Одновременно похожим на обстановку из кино, про «ужасы», или про маньяков.
Когда они убивают и мучают маленьких мальчиков.
— Сверч, ты чего молчишь?
Под ногами похрустывал песок.
Незначительный запах гавна и фекалий ударял в нос.
Но сверчок молчал, лишь несколько раз шевельнулись крылышки, то ли показывал он пока живой, то ли он так выражает свое восприятие.
— Мы пришли. Тебя куда положить?
Из книжки, про сказку «буратино», знал, что умные говорящие такие сверчки живут где-то за печкой.
Там где тепло, темно, и уютно, возле потайной дверцы, откуда надо найти «золотой ключик».
Но здесь ничего такого нет.
Луч фонарика обшаривал стены подвалы.
Вот бойлерная, там еще что-то, тут просто подвал,
Старая списанная мебель, возможно, нет рук, чтобы вынести это на помойку, или ждет своего часа, когда достанут на поверхность.
Детские кроватки, они немного поржавевшие, но всё-таки пригодятся.
Одна стена мне приглянулась, она сухая, теплая, так как возле нее проходит большая труба отопления.
Вот тут, глубокая выщерблена, как пещерка, между кладкой в бетонной стене.
В цементном растворе.
Здесь тепло и безопасно, не считая пауков, крыс, мышей, и бездомных котов.
Я осторожно положил в нее уснувшего сверчка.
— Спи малыш…
Чуть шевельнулись крылышки, показывая, что он вроде всё слышит, или понимает мои произнесенные слова.
*
Юра, игра, девочка, на которой пообещал женится.
Это бред.
А что если нет?
Я вспомнил из садика:
Как меня окунали в унитаз, другие мальчики, старше.
Это была игра, с их стороны, с моей тоже.
После в погружения в унитаз, мои волосы почему-то становились липкими, очень дурно пахли.
Тогда не знал что это гавно, блевотина, и моча.
Тети воспитательницы, прозвали меня , — «вонючка».
У меня не было не сил, ни ума, чтобы сопротивляться.
А через годик, я сам стал нагибать других мальчиков.
Окуная их головками в унитаз.
Ведь это так здорово, когда они, трясутся, дергаются, пускают пузырьки.
Тогда я не знал слова секс, оргазм, кайф,
Но это было почти сравнимо с этими понятиями.
Пускай привыкают, и тренируются.
Игра наша, называлась, то ли «водолазы», то ли «космонавты».
Надо задержать дыхание, и не дышать, как можно больше.
*
— А я знаю кто ты!
Заявил мне один карапуз, он уставился мне в глаза и выкрикнул:
— Знаю! Он злой!
Я оперся на стол, и покачал угрюмо головой.
— Мишенька, пойдем в нашу группу. Видишь, дядя сторож не в духе
Стала уговаривать этого карапуза молодая мамаша.
Конечно, он знал, я это понял сразу.
Но тут такое дело, когда стал думать над проблемой.
Как объяснится с настырным малышом?
Может поговорить по душам, под водочку?
Только малыши водку не пьют, а только компот.
Или подраться?
Не, тоже не вариант, — не та весовая категория.
Надо играть на их детском поле, думай. Думай.
Казино, ресторан, девочки, стриптиз,— не то.
Парк, зоопарк, индейцы, кенгуру, — пошла реальная тема..
— Миша, мииша, слушай хочешь сходить в зоопарк?
— Вместе с мамой, — я принужденно улыбнулся мамаше.
— Нет! — отрезал малыш.
— А там кенгуру, сладкая вата, а еще американские горки.
— Неа, пошли мам, а то этот злой дядя надоел…
Про мышек.
Они водились в садике.
От них не спасало ничего, на свете.
Ни кошки, ни коты, которые бродили возле пищеблока.
Ну отравой все посыпали, и что?
Несколько особей сдохли.
Причем в труднодоступных местах.
Разлагаясь от времени, с вонью.
Несколько групп пришлось закрыть на карантин.
А мне вменили в обязанность проветривать это помещение; открывать окна и форточки.
Но это нисколько не помогало.
Запах стоял ужасный.
Потом опыляли кислотой и ещё чем-то ядовитым спреем, на выходных, когда детей не было. Мужики в противогазах были.
**
Что было потом?
Забрал справки из школы.
Когда я вошел в кабинет завхозу, — меня передернуло, это было молча.
Ее тоже затрясло.
И это происходило без слов, без ругани, без ничего, — только наши взгляды и чувства.
Я не шучу.
Она придвинула мне готовые бумажки, я взял их и ушел.
Ни с кем не прощаясь, ничего не говоря.
Затем встал на учет в ЦЗН.
И стоял, стоял, пока не пришло, время.
Снова стать сторожем.
В данном случае, когда повернул голову:
дама в норковой шубе, дело было в конце февраля, с прононсом закричала:
— да как вы посмели?! Где мои деньги? Где моё пособие?!
Я жена мобилизованного!
— Но вам не положено больше, поймите! — пыталась образумить ту даму, сотрудница, за соседним столом.
— Я буду жаловаться!
Ткнула она вверх пальцем, и, громко хлопнув дверью, она гордо удалилась.
— Да жалуйтесь кому хотите, хоть видео записывайте, на коленях, мы то при чем здесь?...
Облегченно выговорила та сотрудница, затем звонко зазывая учетных гражданок из коридора;
— Следующая! Абрамова есть, в очереди?!
— Это детский сад, в нем нужен ночной сторож, пойдёшь? — перебила мои визуальные измышления Люция.
— Да, детский сад, только он здесь, зачем-то. Ладно, я согласен.
— Распечатать туда направление?
— Будьте угодны.
Люция распечатала направление на принтере.
За столами, с обеих сторон, кипели нешуточные страсти, в борьбе за деньги, за выплаты, за пособия, а что мне оставалось делать.
Сторож, так сторож. Как всё это достало!!
Наверно их тоже.
*
Уголок самовыражения
ТОСКА.
Странное название, для меня, для других тоже.
Хотя почему нет: тоска, есть сосредоточение эмоций, в одном месте, в одном ключевом узле, сопряжение жизни.
Когда нет просвета, нет света, нет ничего, мы перечитываем «дядю ваню».
Наверно там все наши вопросы и ответы.
Тогда появляется еще
Иван Прохоров, с новым текстом.
«тоска»
За него, что могу сказать.
Да почти ничего; скиталец, бродяга по жизни, берет ноут, айфон, или блокнот с ручкой.
Пишет тексты где-то в ночлежках, в товарняках, в хостелах, записывая слова в дороге…
Так бывает.
Время прошло, когда надо играть на публику.
На зрителей, на читателей.
Это время прошло безвозвратно
Керуак, берроуз, буковски,
Время их прошло, но я такого…
Я не знаю.
Конечно сам такой, приударенный на всю голову.
Немного жизнью.
Странное название, для меня, для других тоже.
Хотя почему нет: тоска, есть сосредоточение эмоций, в одном месте, в одном ключевом узле, сопряжение жизни.
Когда нет просвета, нет света, нет ничего, мы перечитываем «дядю ваню».
Наверно там все наши вопросы и ответы.
Тогда появляется еще
Иван Прохоров, с новым текстом.
«тоска»
За него, что могу сказать.
Да почти ничего; скиталец, бродяга по жизни, берет ноут, айфон, или блокнот с ручкой.
Пишет тексты где-то в ночлежках, в товарняках, в хостелах, записывая слова в дороге…
Так бывает.
Время прошло, когда надо играть на публику.
На зрителей, на читателей.
Это время прошло безвозвратно
Керуак, берроуз, буковски,
Время их прошло, но я такого…
Я не знаю.
Конечно сам такой, приударенный на всю голову.
Немного жизнью.
Уголок самовыражения
Люди, люди..
Они ходят, ходят, они ходят везде.
Снуют как спорые муравьи, которые тащат в свой закуток добытый ужин, перед новым годом. Это исчисляется ящиками, если не вагонами и цистернами.
Я стою в очереди, после всех, с одной банкой пива, только.
Было бы смешно, но мне нет.
Люди общаются, разговаривают между собой
Вполне вежливо, вполне культурно.
Но не понимаю их языка напрочь, не знаю такого, не имею понятия.
Забыл, за отсутствием речевой тренировки, или информации.
Это птичий язык, или какая-то тарабарщина, переведенная со слов туземца.
Почему-то мне хочется освоиться в этом нелегком деле.
— Здарсте!
— Здраст.
Обронила пожилая женщина, в шубейке, и в шапочке.
Я прошел мимо, и дальше
— Здорово друг!
Обратился к темному силуэту фигуры.
Оно не отвечало, проходя мимо, не реагируя.
— Здорово! сукин ты сын!.
Крикнул ему вслед.
Потом еще, и еще.
Тело все же обернулось, приблизилось, доставая огромные кулаки из карманов черного пальто. Но почему-то не страшно, совсем.
— Ну че ты хочешь? Че здоровкаешься? Че друга нашел?!
— А тебе впадлу поздороваться со мной?!
— Здорово. А теперь отвали от меня нахер!
— И сам иди туда же.
Он обернулся, пошел по своим делам.
Это произошло во дворе, там, где темно.
Нет ментов, нет фонарей, нет свидетелей, нашей разыгравшийся ситуации.
— А че такой агрессивный?! Че жизнь, или баба довела?
— Да пошел ты нахуй! Ебанный психолог!
— Удачи, тебе, брат.
Проговорил про себя.
Что мне еще делать,…
Так хотя бы научусь разговаривать.
Ну не с миром, только со всеми, кто попадается в дороге.
Они ходят, ходят, они ходят везде.
Снуют как спорые муравьи, которые тащат в свой закуток добытый ужин, перед новым годом. Это исчисляется ящиками, если не вагонами и цистернами.
Я стою в очереди, после всех, с одной банкой пива, только.
Было бы смешно, но мне нет.
Люди общаются, разговаривают между собой
Вполне вежливо, вполне культурно.
Но не понимаю их языка напрочь, не знаю такого, не имею понятия.
Забыл, за отсутствием речевой тренировки, или информации.
Это птичий язык, или какая-то тарабарщина, переведенная со слов туземца.
Почему-то мне хочется освоиться в этом нелегком деле.
— Здарсте!
— Здраст.
Обронила пожилая женщина, в шубейке, и в шапочке.
Я прошел мимо, и дальше
— Здорово друг!
Обратился к темному силуэту фигуры.
Оно не отвечало, проходя мимо, не реагируя.
— Здорово! сукин ты сын!.
Крикнул ему вслед.
Потом еще, и еще.
Тело все же обернулось, приблизилось, доставая огромные кулаки из карманов черного пальто. Но почему-то не страшно, совсем.
— Ну че ты хочешь? Че здоровкаешься? Че друга нашел?!
— А тебе впадлу поздороваться со мной?!
— Здорово. А теперь отвали от меня нахер!
— И сам иди туда же.
Он обернулся, пошел по своим делам.
Это произошло во дворе, там, где темно.
Нет ментов, нет фонарей, нет свидетелей, нашей разыгравшийся ситуации.
— А че такой агрессивный?! Че жизнь, или баба довела?
— Да пошел ты нахуй! Ебанный психолог!
— Удачи, тебе, брат.
Проговорил про себя.
Что мне еще делать,…
Так хотя бы научусь разговаривать.
Ну не с миром, только со всеми, кто попадается в дороге.
Уголок самовыражения
Это мой расстрельный коридор
Уф, только с пятой попытки написал правильно.
Это расстрельный коридор.
Он длинный, по боками двери.
Он молчаливый, иногда.
Дверь слева это комната «витька»
Не знаю что сказать,
А сказал он вот что:
— Да хули ты стоишь, иди баб еби!...
Вскоре он помер.
Въехали другие, сделали ремонт. Не суть
Они тоже съехали.
Двери справа, их несколько.
Когда тайком иду по этому коридору, они смотрят и оборачиваются на меня.
— Что ты сделал?
— Да, что ты сделал уебок, важного у себя в жизни?
Я не знаю, я не могу им ничего ответить.
Там были саня, его мать, его отец.
Лет семидесяти.
Он до последнего дня что-то мычал, как-то ходил.
В основном посрать и поссать.
Это было при мне: он ссал и срал в коридоре.
Да, он ходил в туалет, туда-сюда.
Деменция, или инсульт, это дорога в никуда.
Шлепая ногой, держась за стены.
Саня, его мать, они тоже прожили недолго.
Дольше всех держалась женщина.
До последнего мыла посуду на кухне, о чем-то спрашивала соседок.
( я говорил спасибо и уходил)
Потом она плакала.
Проходя мимо той двери, я слышал этот плач.
Каждый день, каждую ночь.
И молил, молил, говоря в себе,
— Боже, возьми ее к себе. Ведь она так хочет…
Похоронили их тоже рядом, как семью.
Я на похороны дал штуку попу, чтобы от души, за молебны, они там, повеселились на том свете..
Хотя куда там, это коридор.
Длинный, и очень длинный, в котором есть много дверей.
Но все они сейчас закрыты, многочисленными замками.
Я бы мог рассказать, о них о каждом, по отдельности
Вот под номером 40: там жила женщина, религиозная.
Амина, да вроде ее так звали.
Раздавала газеты и журналы, за спасибо.
Хотя эти газеты и журналы, сами знаете, пошли на что.
Туалет, чтобы было ими подтирать труханы.
С зарисовками и статьями о иисусе христе.
Она съехала, или уехала, это уже неважно
Теперь я иду послушно, сложив руки на затылок.
Чтобы никто не промахнулся.
Это все, или нет
Убей меня жизнь, ты же этого хочешь.
Теперь моя очередь, пройти по этому коридору, в последний раз.
Избавиться, прочесть над вырытой ямой «быть или быть».
Наверно так и не иначе.
Ведь бога больше нет, для меня.
Уф, только с пятой попытки написал правильно.
Это расстрельный коридор.
Он длинный, по боками двери.
Он молчаливый, иногда.
Дверь слева это комната «витька»
Не знаю что сказать,
А сказал он вот что:
— Да хули ты стоишь, иди баб еби!...
Вскоре он помер.
Въехали другие, сделали ремонт. Не суть
Они тоже съехали.
Двери справа, их несколько.
Когда тайком иду по этому коридору, они смотрят и оборачиваются на меня.
— Что ты сделал?
— Да, что ты сделал уебок, важного у себя в жизни?
Я не знаю, я не могу им ничего ответить.
Там были саня, его мать, его отец.
Лет семидесяти.
Он до последнего дня что-то мычал, как-то ходил.
В основном посрать и поссать.
Это было при мне: он ссал и срал в коридоре.
Да, он ходил в туалет, туда-сюда.
Деменция, или инсульт, это дорога в никуда.
Шлепая ногой, держась за стены.
Саня, его мать, они тоже прожили недолго.
Дольше всех держалась женщина.
До последнего мыла посуду на кухне, о чем-то спрашивала соседок.
( я говорил спасибо и уходил)
Потом она плакала.
Проходя мимо той двери, я слышал этот плач.
Каждый день, каждую ночь.
И молил, молил, говоря в себе,
— Боже, возьми ее к себе. Ведь она так хочет…
Похоронили их тоже рядом, как семью.
Я на похороны дал штуку попу, чтобы от души, за молебны, они там, повеселились на том свете..
Хотя куда там, это коридор.
Длинный, и очень длинный, в котором есть много дверей.
Но все они сейчас закрыты, многочисленными замками.
Я бы мог рассказать, о них о каждом, по отдельности
Вот под номером 40: там жила женщина, религиозная.
Амина, да вроде ее так звали.
Раздавала газеты и журналы, за спасибо.
Хотя эти газеты и журналы, сами знаете, пошли на что.
Туалет, чтобы было ими подтирать труханы.
С зарисовками и статьями о иисусе христе.
Она съехала, или уехала, это уже неважно
Теперь я иду послушно, сложив руки на затылок.
Чтобы никто не промахнулся.
Это все, или нет
Убей меня жизнь, ты же этого хочешь.
Теперь моя очередь, пройти по этому коридору, в последний раз.
Избавиться, прочесть над вырытой ямой «быть или быть».
Наверно так и не иначе.
Ведь бога больше нет, для меня.
Уголок самовыражения
Перестал видеть глаз.
Скоро он полностью откажет.
И его придется удалять, из-за инфекций, и заражения.
Интубировать, вырезать из лица, так говорят врачи в белых халатах.
Это последствия прошлой жизни.
Потому стал пить.
Чем больше пью, тем больше не видит глаз.
Тем поганее становиться настроение на душе.
Странная вещь, замкнутый круг, какой-то получается.
Пятно, пьянство, слепота, снова пьянство, еще большая слепота, еще больше пьянства, и странного, то ли загула то ли разгула по всей жизни.
Больше пьешь, больше не видишь, несмотря на все таблетки и глазные капли.
Которые прописал глазной врач, поэтому капаешь каждый день, каждый час, почти каждую прожитую минуту.
Через боль и мучения, хотя они все равно мало чем помогают.
А если не пьешь, то душа ноет и ноет от бесконечной тоски, ей нет конца и начала, она истекает содрогательной кровью от ужаса, от того, что не видит один глаз.
Ей почему то надо чтобы она смотрела двумя глазами, как раньше.
Но раньше, это раньше, так не бывает.
Я пытаюсь ее успокоить, но ей все равно.
Тогда я выпиваю стакан водки, разом.
Закусывая лишь одним воздухом.
Воздух, он еще бесплатный, а все остальное стало уже дорого.
Глазной протез, тоже будет стоит дорого.
Только зачем он мне, обойдусь повязкой.
Я больше не хочу выглядеть как все, обычные тела.
Такой черной, наверно украду эту материю.
Из одного модного магазина, торгующего швейными изделиями на заказ.
Я заходил в него ранее, приценивался, хотел заказать себе пальто на вырост.
Зайду, и там украду у всех на виду, мне то нужен только маленький отрез, в полметра длиной, или чуть меньше.
Зачем платить за бесполезное, всем остальным?
Все равно он излишний длиннющий отбросок, его отрезали от выкройки дамского платья, выкинут в мусорное ведро, а он мне еще пригодится.
Может в открытую попрошу, у одной молоденькой швеи-консультантки, тот никчемный отрезок материи.
Хотя нет, не так будет, лучше украду, по тихому, пока никто не видит.
— Красть нехорошо.
— Не по христиански. Не по заповедям из евангелия.
Кто-то говорит в ухо, наверно моя проснувшаяся совесть.
Она хочет оставаться чистой и безгрешной, как вот эти все люди вокруг.
— А украсть мой глаз? Это как? нормально по заповедям?
— Тогда я умываю руки. Бумеранг жизни, в действии, что заработал, то и получил
— Да, да, да, ты только и умеешь это делать: нудеть и спать, нудеть и спать.
Пью, снова, чтобы заглушить то чувство, когда ты становишься никому ненужный, заснула навсегда рассыпанная по крупицам совесть.
Душа успокаивается, потом начнет зачем-то бредить, или вспоминать забытые симфонии сыгранных где-то на улицах.
Ей потребуется, чтобы пошевелил пальцами, пробегаясь по бесшумным кнопкам, когда кто нибудь да услышит.
В мире, где никто никого не слышит.
Да наверно не видит, тоже.
Иногда я спрашиваю самого себя, эту всепрощающую душу, но только не меня;
— Почему эти разные такие слова не пришли раньше.
— Ведь они приходят к другим людям, но только не ко мне.
— Зачем, они тебе?
— Наверно чтобы рассказать, как было бы тогда…
Скоро он полностью откажет.
И его придется удалять, из-за инфекций, и заражения.
Интубировать, вырезать из лица, так говорят врачи в белых халатах.
Это последствия прошлой жизни.
Потому стал пить.
Чем больше пью, тем больше не видит глаз.
Тем поганее становиться настроение на душе.
Странная вещь, замкнутый круг, какой-то получается.
Пятно, пьянство, слепота, снова пьянство, еще большая слепота, еще больше пьянства, и странного, то ли загула то ли разгула по всей жизни.
Больше пьешь, больше не видишь, несмотря на все таблетки и глазные капли.
Которые прописал глазной врач, поэтому капаешь каждый день, каждый час, почти каждую прожитую минуту.
Через боль и мучения, хотя они все равно мало чем помогают.
А если не пьешь, то душа ноет и ноет от бесконечной тоски, ей нет конца и начала, она истекает содрогательной кровью от ужаса, от того, что не видит один глаз.
Ей почему то надо чтобы она смотрела двумя глазами, как раньше.
Но раньше, это раньше, так не бывает.
Я пытаюсь ее успокоить, но ей все равно.
Тогда я выпиваю стакан водки, разом.
Закусывая лишь одним воздухом.
Воздух, он еще бесплатный, а все остальное стало уже дорого.
Глазной протез, тоже будет стоит дорого.
Только зачем он мне, обойдусь повязкой.
Я больше не хочу выглядеть как все, обычные тела.
Такой черной, наверно украду эту материю.
Из одного модного магазина, торгующего швейными изделиями на заказ.
Я заходил в него ранее, приценивался, хотел заказать себе пальто на вырост.
Зайду, и там украду у всех на виду, мне то нужен только маленький отрез, в полметра длиной, или чуть меньше.
Зачем платить за бесполезное, всем остальным?
Все равно он излишний длиннющий отбросок, его отрезали от выкройки дамского платья, выкинут в мусорное ведро, а он мне еще пригодится.
Может в открытую попрошу, у одной молоденькой швеи-консультантки, тот никчемный отрезок материи.
Хотя нет, не так будет, лучше украду, по тихому, пока никто не видит.
— Красть нехорошо.
— Не по христиански. Не по заповедям из евангелия.
Кто-то говорит в ухо, наверно моя проснувшаяся совесть.
Она хочет оставаться чистой и безгрешной, как вот эти все люди вокруг.
— А украсть мой глаз? Это как? нормально по заповедям?
— Тогда я умываю руки. Бумеранг жизни, в действии, что заработал, то и получил
— Да, да, да, ты только и умеешь это делать: нудеть и спать, нудеть и спать.
Пью, снова, чтобы заглушить то чувство, когда ты становишься никому ненужный, заснула навсегда рассыпанная по крупицам совесть.
Душа успокаивается, потом начнет зачем-то бредить, или вспоминать забытые симфонии сыгранных где-то на улицах.
Ей потребуется, чтобы пошевелил пальцами, пробегаясь по бесшумным кнопкам, когда кто нибудь да услышит.
В мире, где никто никого не слышит.
Да наверно не видит, тоже.
Иногда я спрашиваю самого себя, эту всепрощающую душу, но только не меня;
— Почему эти разные такие слова не пришли раньше.
— Ведь они приходят к другим людям, но только не ко мне.
— Зачем, они тебе?
— Наверно чтобы рассказать, как было бы тогда…
Уголок самовыражения
МОСКВА, 28 декабря. /ТАСС/. Президент России Владимир Путин подписал закон о переименовании Ростова Ярославской области в Ростов Великий. Принятый Госдумой и одобренный Советом Федерации документ опубликован на портале правовых актов.
Нахера это оно нужно?? Вы у жителей спросили, как там оно?
Жить под обстрелами, под прилетами «гусей»?
Может с туалетами там все норм, с канализацией, с отоплением, с газом.
Может все нормально с бытовыми условиями?
Чтобы стать «великими».
Объясните мне плиз, наглядно.
Растолкуйте на пальцах.
Да мол, тут свет, тут газ, а тут туалеты.
Да ни хера этого нет.
Хотя это все ладно, и так все думают, и так все понятно.
Поговорю на историческом поле.
Это Ростов, так назвали когда-то городок вольные казаки.
Возле стоящей речки Дон.
Отсюда и пошло старо имперское название, — Ростов-на-Дону.
Даже на картах СССР, было это, гордое название.
Доставшееся в наследство, нам, от давнишних предков.
Мол, держите там, свою марку, не подведите нас, вольных казаков, когда живших на Дону.
А что теперь? Просрали, как обычно.
Даже название своего города просрали.
Что тут еще говорить, в пустую,
После драки кулаками не машут.
Подписали и подписали.
Ростов Великий, в уме не укладывается.
Новгород Великий, (Горький, теперь уже Нижний Новгород
Еще гнилые подкупленные депутаты хотели голосовать, чтобы он стал Нижним Великим Новгородом)
Тебе еще мало, сука до усрачки??????
Тебе что, величия не хватает?
Взялся теперь за города? В переименования?
Давай Волгоград, опять же в Великий Царицын, сделаем?
Как тебе такое? Плешивая моль.
Это же величие, это же по нашему.
Давай, давай, издавай новый ебанный указ.
Я поддержу…
Великая Российская Федерация.
И это тоже, мой старенький гном.
Давай переименуй, для величия.
Ты только и можешь это делать, переписывая без конца Конституцию.
Только величие оно в этом величии, когда оно измеряется другими понятиями.
В количестве построенных туалетов, на каждого.
Больниц, роддомов, поликлиник, с приемными отделениями, где есть врачи.
Которые сейчас стали эмигрантами, завезенных оттуда.
В количестве заводов, в количестве рабочих мест.
В количестве школ, детских садов.
Мне продолжать, или не надо.
Нахера это оно нужно?? Вы у жителей спросили, как там оно?
Жить под обстрелами, под прилетами «гусей»?
Может с туалетами там все норм, с канализацией, с отоплением, с газом.
Может все нормально с бытовыми условиями?
Чтобы стать «великими».
Объясните мне плиз, наглядно.
Растолкуйте на пальцах.
Да мол, тут свет, тут газ, а тут туалеты.
Да ни хера этого нет.
Хотя это все ладно, и так все думают, и так все понятно.
Поговорю на историческом поле.
Это Ростов, так назвали когда-то городок вольные казаки.
Возле стоящей речки Дон.
Отсюда и пошло старо имперское название, — Ростов-на-Дону.
Даже на картах СССР, было это, гордое название.
Доставшееся в наследство, нам, от давнишних предков.
Мол, держите там, свою марку, не подведите нас, вольных казаков, когда живших на Дону.
А что теперь? Просрали, как обычно.
Даже название своего города просрали.
Что тут еще говорить, в пустую,
После драки кулаками не машут.
Подписали и подписали.
Ростов Великий, в уме не укладывается.
Новгород Великий, (Горький, теперь уже Нижний Новгород
Еще гнилые подкупленные депутаты хотели голосовать, чтобы он стал Нижним Великим Новгородом)
Тебе еще мало, сука до усрачки??????
Тебе что, величия не хватает?
Взялся теперь за города? В переименования?
Давай Волгоград, опять же в Великий Царицын, сделаем?
Как тебе такое? Плешивая моль.
Это же величие, это же по нашему.
Давай, давай, издавай новый ебанный указ.
Я поддержу…
Великая Российская Федерация.
И это тоже, мой старенький гном.
Давай переименуй, для величия.
Ты только и можешь это делать, переписывая без конца Конституцию.
Только величие оно в этом величии, когда оно измеряется другими понятиями.
В количестве построенных туалетов, на каждого.
Больниц, роддомов, поликлиник, с приемными отделениями, где есть врачи.
Которые сейчас стали эмигрантами, завезенных оттуда.
В количестве заводов, в количестве рабочих мест.
В количестве школ, детских садов.
Мне продолжать, или не надо.
Уголок самовыражения
Крепкий сериал. Взгляд со стороны когда смотрел думал изнутри.